Книга Справедливость. Как поступать правильно? - Майкл Сэндел

Если политическое сообщество существует для продвижения благой жизни, то каковы последствия этого тезиса в плане распределения должностей и почестей? С политикой дела обстоят так же, как и с флейтами: Аристотель выводит надлежащий способ распределения должностей и почестей из цели, заключающейся в благе. «Те, кто вкладывает большую долю для такого рода общения» — это люди, превосходящие других гражданской добродетелью и лучше всех размышляющие об общем благе. Люди наивысшего гражданского совершенства — а не богатые, не наиболее многочисленные и не самые красивые — и являются теми, кто заслуживает наибольшей доли политического признания и влияния[261].

Поскольку цель политики — благая жизнь, высшие должности и почести должны доставаться людям вроде Перикла[262], то есть людям, которые превосходят других гражданской добродетелью и лучше остальных сограждан обнаруживают общее благо. Собственники должны иметь влияние. Порой известное влияние должны иметь и мажоритарные соображения. Но наибольшим влиянием должны пользоваться люди, которые обладают качествами характера и суждениями, позволяющими им решать, надо ли вступать в войну со Спартой, когда надо вступать в эту войну и как в нее надо вступать.

Причина, по которой люди, подобные Периклу (и Аврааму Линкольну), должны занимать высшие должности и получать высшие почести, не сводится только к тому, что такие люди станут проводить мудрую политику и улучшать положение всех сограждан. Дело еще и в том, что политическое сообщество существует, по меньшей мере отчасти, чтобы прославлять и вознаграждать гражданскую добродетель. Предоставление общественного признания людям, проявляющим гражданские совершенства, служит образовательной роли, которую выполняет хороший полис. И тут снова мы видим, что телеологический и почетный аспекты справедливости развиваются параллельно.

Можно ли быть хорошим человеком, не участвуя в политике?

Если Аристотель прав в том, что цель политики — благая жизнь, легко сделать вывод, что люди, проявляющие наибольшую гражданскую добродетель, заслуживают высших должностей и почестей. Но прав ли Аристотель относительно того, что политика существует ради благой жизни? Это в лучшем случае сомнительное утверждение. Сегодня мы рассматриваем политику как необходимое зло, а не как определяющую характеристику благой жизни. Когда мы задумываемся о политике, мы думаем о компромиссах, позировании, особых интересах, коррупции. Даже использование политики в идеалистических целях, как инструмента достижения социальной справедливости, как средства совершенствования мира, превращает политику в средство достижения каких-то целей, в одно из многих занятий, но не в существенный аспект человеческого блага.

Почему же тогда Аристотель полагает, что участие в политике каким- то образом необходимо для ведения благой жизни? Почему мы не можем вести совершенно благую, добродетельную жизнь без политики?

Ответ заключается в нашей природе. Только живя в политическом сообществе и участвуя в политической жизни, мы в полной мере реализуем нашу человеческую природу. Аристотель рассматривает людей как существ, «предназначенных для политического общения и в более высокой степени, чем пчелы или другие стадные животные». Причина, которую приводит Аристотель, такова: природа ничего не делает просто так или напрасно, и люди, в отличие от других животных, наделены способностью речи. Другие животные способны издавать звуки, которые могут выражать удовольствие или страдание. Но речь — отличительная способность людей, не просто отражает удовольствие и страдания. Речь позволяет заявлять о том, что справедливо, а что несправедливо, и проводить различие между правильным и неправильным. Мы постигаем эти вещи не молча и выражаем их словами; речь — способ, благодаря которому люди различают благо и размышляют о нем[263].

Аристотель утверждает: люди могут осуществлять свою отличительную способность к речи только в политической ассоциации, ибо только в условиях такой ассоциации мы совместно с другими размышляем о справедливости и несправедливости и о сущности благой жизни. «Таким образом, первичным по природе является государство по сравнению с семьей и каждым из нас», — пишет Аристотель в первой книге своей «Политики»[264]. Говоря «первичным», Аристотель имеет в виду не хронологическое, а функциональное или целевое предшествование. Конкретные люди, семьи и кланы существовали до возникновения полисов, но только в государствах мы можем реализовать свою природу. Находясь в изоляции, мы не самодостаточны, потому что не можем развивать свою способность к речи и нравственным рассуждениям. Аристотель уверяет:

«Тот, кто не способен вступать в общение или, считая себя самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемент государства, становясь либо животным, либо божеством».[265]

Итак, мы в полной мере реализуем свою человеческую природу только тогда, когда используем свою способность к речи, которая, в свою очередь, требует, чтобы мы размышляли о правом и неправом, благом и злом, справедливости и несправедливости совместно с другими людьми.

Но почему, можете спросить вы, мы можем осуществлять эту способность к речи и размышлению только в политике? Почему этого нельзя делать в кругу семьи, клана или в клубах? Чтобы ответить на этот вопрос, надо рассмотреть очерк добродетели и благой жизни, предложенные Аристотелем в «Никомаховой этике». Хотя этот труд посвящен главным образом нравственной философии, в нем показано, как обретение добродетели сопряжено с гражданским бытием людей.

Цель моральной жизни — счастье, но под счастьем Аристотель имеет в виду не то, что называют счастьем утилитаристы, — не максимизацию удовольствий и минимизацию страданий. Добродетельный человек — это тот, кто получает удовольствие и страдания из правильных вещей. Если кто-то получает удовольствие, скажем, от собачьих боев, мы считаем такую склонность пороком, который надо преодолевать, а не подлинным источником счастья. Моральное совершенство заключается не в суммировании удовольствий и страданий, а в их соединении, что позволит нам наслаждаться благородными вещами и страдать от вещей низменных. Счастье — не состояние ума, а способ бытия, «действия души в соответствии с добродетелью»[266].