Книга Три версии нас - Лора Барнетт

— И это все, Софи, что ты можешь рассказать о двухнедельной поездке в Испанию? Все было нормально?

В зеркале заднего вида он видит округлившиеся глаза дочери.

— А что еще ты хочешь узнать?

Ева предупреждающе кладет ему руку на колено.

— Ты, наверное, устала, милая? Давай ты сейчас поспишь, а за ужином расскажешь подробности.

Воцаряется тишина. На автостраде Джим старается следить за стоп-сигналами едущих впереди машин. День выдался теплый, но не жаркий, с моря дует легкий ветер. Свернув с трассы на второстепенную дорогу, ведущую к их дому, Джим открывает окно и делает глубокий вдох. Дорога, петляющая между полей, постепенно сужается: стоящие по обочинам высокие деревья склоняются все ниже, местами образуя туннель, в котором солнечные лучи приобретают зеленоватый оттенок.

Джим любит эти места так, как никогда не любил ни Лондон, ни даже Корнуолл. Чувство оказывается естественным продолжением его любви и к Еве, и — он это понял неожиданно для себя, когда Ева впервые заговорила о возможности переезда в Сассекс, — к собственной матери. Первоначальное постыдное облегчение, которое он испытал после смерти Вивиан, — будто тяжкий груз свалился с его плеч — быстро уступило место чувству вины. Несколько месяцев Джим не мог рисовать и слонялся бесцельно по квартире в Риджентс-парке до тех пор, пока у Евы, работавшей над рукописью в бывшей комнате Ребекки, не лопнуло терпение. Она взяла у Пенелопы номер психотерапевта — их общей знакомой еще по Кембриджу. Та приняла Джима в своей квартире в Максвелл-Хилл — уставленной книжными полками, тихой, спрятавшейся за шторами от дневного света — и, преодолев некоторое сопротивление с его стороны, пришла к определенным выводам. Джим может если и не до конца избавиться от чувства вины (за то, что он сделал или, наоборот, не сделал по отношению к матери, Хелене и Софи), то во всяком случае приглушить его. А главное — после шестимесячного курса психотерапии Джим вновь начал рисовать.

Через несколько лет, когда ситуация с Софи ухудшилась, Джим в разговоре с Евой сказал, что, наверное, дочери тоже стоит проконсультироваться с кем-нибудь; а вдруг, не приведи господи, у нее развиваются ранние признаки болезни, от которой страдала ее бабушка?

— Да, — сказала Ева, — надо попробовать.

Он попытался обсудить такую возможность с Со-фи, но та взглянула на отца с презрением:

— Что ты хочешь сказать, папа, — у меня не все дома, как у бабушки Вивиан?

Джим не смог сдержать гнев:

— Никогда не говори так про бабушку. Ты не знаешь, о чем речь.

Софи, выходившая в этот момент из кухни, остановилась в дверях и взглянула на него.

— Так же как и ты, папа. Почему бы тебе не оставить меня в покое?

Вернувшись домой из аэропорта, Джим относит наверх чемодан Софи и спрашивает у жены, не надо ли помочь с ужином. Ева качает головой.

— Я просто разогрею лазанью.

— Тогда я ненадолго загляну в мастерскую.

Ева кивает.

— Я постучусь, когда все будет готово.

Мастерской служит старый сарай: он, вместе с неухоженным фруктовым садом и лугом, по пояс заросшим травой, был одной из причин, по которым Ева и Джим влюбились в это место. Сарай находился в ужасном состоянии: черепица местами отсутствовала, перекрытия сгнили, рядом мирно ржавел покрытый паутиной старый трактор. Но они взялись за работу — он, Ева, Антон, Сэм и бригада строителей из ближайшей деревни. Постепенно, шаг за шагом сарай превращался в полноценную мастерскую: покатая крыша стала прозрачной благодаря вставленным в нее огромным окнам; появился туалет и даже такая роскошь, как центральное отопление. Еще несколько недель после ремонта Джиму постоянно слышался голос Говарда, разносившийся по их насквозь промерзшей общей мастерской в Трелони-хаус:

— Немного холода еще никому не вредило. Перестань, бога ради, ворчать, лучше надень еще один свитер.

В новой мастерской Джим стал все больше заниматься скульптурой в ущерб живописи: поначалу работал с огромными глыбами известняка, потом переключился на гранит. Он создавал высокие отполированные монолиты; ему казалось, что в них таится спокойная сила древних памятников. Критики отнеслись к нему без снисхождения: «Смешное и бессмысленное упражнение с фаллическими символами» — так описал один из них последнюю выставку Джима. Джим смеялся, читая эту рецензию; он вспомнил слова отца, сказанные однажды вечером, когда Джим молча наблюдал, как тот рисует:

— Газеты с мнениями критиков годятся только на то, чтобы выстилать ими клетку хомяка.

Первая реакция Стивена его, однако, удивила.

— Скульптуры интересные, — сказал старый друг Джима и владелец галереи, продававшей его картины. — Но ты в первую очередь все-таки художник, Джим. Может, вернешься к тому, что у тебя получается лучше всего?

Сейчас Джим стоит перед работой, занимавшей его последние три недели: узкий кусок гладкого темного гранита; на матовой поверхности виднеются серые, белые и угольно-черные вкрапления. В голове у него звучат другие слова Говарда — тот повторял их снова и снова любому, кто соглашался его слушать: «Занимаясь скульптурой, вы не создаете нечто из ничего. Вы делаете явным то, что уже существует».

Эта мысль поразила Джима. Впервые прикоснувшись к камню, с которым он собирался работать, Джим почувствовал: идея Говарда касается и его отношения к Еве. Джим никогда не позволяет себе жалеть о годах, проведенных без нее — с Хеленой и Со-фи. Но в его представлении эти скульптуры должны стать памятником тому, что он чувствует рядом с Евой, — убежденности в правильности собственного выбора и благодарности за данный судьбой шанс. Он жалеет только о том, что его попытка добиться счастья причиняет такую боль Софи. И у него нет иного способа смягчить эту боль, кроме как каждый день, каждую минуту показывать дочери, как много она для него значит. Но она будто не желает его слушать. «Или, — мрачно думает Джим, — я недостаточно стараюсь».

В половине седьмого они собираются ужинать; Ева ставит на стол лазанью и салат, разливает белое вино. Она вновь расспрашивает Софи про каникулы, и та на этот раз рассказывает подробнее — о черных цыплятах, которых Хелена держит на заднем дворе; о Хуане; тот, по ее словам, «нормальный — немного странный, но нормальный».

Джим смотрит на дочь, бледную и неуклюжую, одетую в черную футболку и легинсы, и чувствует прилив любви к ней. Он берет Софи за руку, говорит, как рад, что она дома.

Софи смотрит на Джима холодно и отдергивает руку.

Версия первая

Ман Рэй

Лондон, март 1989

За несколько дней до своего пятидесятилетия Ева зовет Пенелопу позавтракать вместе.

— Приходи без Джеральда, — говорит она. — Джим уехал в Рим. Школьная экскурсия.

На следующий день — это суббота — Ева готовит киш, салат и ставит охладиться бутылку шабли. Они едят, пьют и разговаривают. Обсуждают больную спину Джеральда; планы Дженнифер по организации свадьбы: девушка помолвлена с Генри (они оба — помощники адвоката) — вежливым, спокойным молодым человеком, склонным к раннему облысению, но преданным Дженнифер. Впрочем, это у них взаимно. В прошлом месяце, выбирая в магазине свадебное платье, Дженнифер повернулась к матери и сказала: