Книга Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду - Леонид Фиалковский

Понедельник, 7 декабря 1942 г. Как будет после войны?

Командиру роты и его окружению продолжают готовить отдельно. Больше консервов на них уходит, свежий картофель, нередко лук, свежие овощи. Был мешок риса, но использовали его только для командира и его окружения. Вначале стал вникать и вмешиваться в организацию питания, но мне это вышло боком.

Обнаглели в этой ситуации и повара, чувствуя поддержку и видя, что меня не поддерживают, они на кухне держатся, как в своем личном хозяйстве. Под маркой командира и его ближайшего окружения готовят отдельно и для себя, кладовщика, писаря, командира хозвзвода. Самогон у хозяйственников нередкий гость.

Костя, его очередь, принес кашу ячневую на растительном масле и селедку, соленую и ржавую. Есть ее не хотелось.

— Картошку жареную мне не дали, целый противень скоты жарят. Для командира и начальства, говорят, а я кто им, не начальство? И вообще, какое может быть начальство для желудков? Они все одинаковые у людей, и потребность у них одинаковая, — возмущался Костя.

— Выходит, той тот як его, неодинаковые желудки у всех.

— Так не может продолжаться, должен быть конец этому.

— Кто положит конец? Командир — единоличный хозяин, и все зависит от него. Прикажет, и сделают. Что, комбриг, думаешь, лучше? Он себя не обижает, пока у него власть. И бабу заимел, и желудку не отказывает. Самое лучшее ему несут. Командир — хозяин! Так устроена жизнь, — возразил Манько, — у кого власть, тот и пан.

— Я не партийный. Босяк приморский. Таким меня считали, и такой я есть по натуре. Но я и справедливость понимаю. Партийные писали и твердили о коммунизме, когда все равные будут. И жизнь тогда будет по лозунгу: «От каждого по способности, каждому по потребности». Но этого никогда не будет, пока будут Михайловские, которые коммунизм устраивают только для себя, и пока будут такие беспринципные, как наш доктор, который не контролирует таких и не пресекает их действия, а должен по должности.

— Начал было, той тот як его, вмешиваться, то он его, как знаешь, к ногтю. Что ему остается? — защитил меня Манько.

Зашел к нам Ген по какому-то вопросу к Манько.

— О чем спорите, служивые?

Костя высказал свое отношение к Михайловскому и его окружению.

— Кому ржавую селедку на ужин, а кому жареную картошку со свиной тушенкой. А вместе идем к коммунизму, мать их так. Где еще и когда будет по потребности в соответствии с их лозунгом, а они уже сейчас подстраиваются под него.

— Живем пока по принципу социализма: от каждого по способности, каждому по труду. Кто больше заработал, тот больше и получай. Командир и вообще начальство несут большую ответственность и, значит, зарабатывают больше подчиненных, вот им и должно припасть больше, — ответил Косте и всем нам Ген.

— Но паек для всех одинаков, как для командира, так и для красноармейца. Оклады больше у большего чина, пусть он их получает и докупает за свои кровные, а граммы для всех желудков выдают одинаковые, и нечего отбирать их у других для себя. Это, мягко говоря, грабеж. И он по закону нигде не поощряется. Вот что я вам скажу. И ты так думаешь, Саша, и не криви душой, — вмешался я и добавил: — Я-то должен по своей должности контролировать состояние питания, а остальные будут в кустах выжидать?

— Что ж ты предлагаешь? — спросил меня Ген.

— Справедливость должна быть!

— Кто ее наведет?

— Все. Каждый и все вместе.

— Знаешь, — вмешался Манько, — той тот як его, доктор прав. Должен я и все другие. Вот и доктор попытался один и поплатился. Никто тебя не поддержал. Каждый за себя боялся.

— Вот плачешься в рукав жилетки, как говорится, а ты почему не вмешался? — упрекнул его Ген.

— А что я могу сделать?

— К замполиту пошел бы.

— Он такая же сука, объедки со стола командира собирает и доволен.

— К начальнику политотдела иди, к комбригу вместе с доктором.

— Ничего не дало бы. Еще бунт припишут, подрыв авторитета командира и трибунал может быть. Не время. Набраться терпения и дожить до конца войны, если удастся дожить, а там посмотрим. Народ себя в обиду не даст. Внешних врагов победим и с внутренними справимся.

— А с внутренним может быть и не легче. Внешнего видишь, а внутренний замаскируется за орденами, лозунгами, и попробуй его сковырнуть. Не так легко будет.

— Надо кончать с войной, а там будет видно.

— Это ближе к истине, победить надо в войне. Это главное, остальное муть.

— Николай, мне машина нужна, за этим и пришел. Калмыков накладную дал на запчасти. Выдели мне Бяширова. С ним что-нибудь привезу, — закончил разговор Ген.

На этом наша дискуссия закончилась.

Разговор о справедливости остался пока разговором. Его решение состоится после окончания войны.

Вторник, 8 декабря 1942 г. Остались без комиссара.

Появились простудные заболевания: ангины, катары верхних дыхательных путей. Морозы ослабли, подтаивает. Сильные ветры, мокрый снег, слякоть под ногами — способствуют простудам. В мастерской работают в комбинезонах. Температура около нуля, сквозняки. Народ уже не первой молодости, особенно ремонтники. Водители простуживаются в рейсах. Валенки в слякоть намокают, и кирзовые сапоги промокают, несмотря на солидол и деготь, которыми их смазывают. Просушить их негде.

— Как там наш комиссар? — обратился Костя ко мне.

— Думаю, что все должно кончиться нормально. Взяли сразу на операционный стол.

— Отвоевался. Позавидуешь. Везет же всякой…

— Не поноси его. Человек же, — заметил я.

— Той тот як его, на своем месте не был человеком. И место оказалось без человека.

— Зато займет себе место потом, что не подступишься. Он-то уж равным с нами не будет. А на остальных плевать будет, как и Михайловский.

— В тайге ничего не изменится. Как охотились на зверя, так останется. Буду соболя и белок бить, и на жизнь хватит, и для души красоты много. И без зависти. Приглашаю в тайгу после войны.

— Смотрите, он уже войну закончил…

Что же случилось с нашим комиссаром? Накануне поздно вечером, кто уже дремал, а кто и спал, послышался шум, и на руках внесли в медпункт Титова. Он так кричал и корчился от боли, что вначале подумал, что был ранен в живот. Свернулся калачиком и катался по полу. От него толком не мог ничего добиться. Все живот, говорил, болит, живот, живот и больше ни слова.

От красноармейцев, которые принесли его, узнал, что шел с разводящим проверять караулы. Внезапно схватился за живот, упал и стал кататься от боли. Подумали, что какая-то шальная пуля попала. Он говорил, что внутри ножом ударило. Я пытался посмотреть живот, но он не мог разогнуться. Наконец удалось положить его на спину. Живот был втянут, напряженный, твердый, как доска, особенно в верхней части. Мелкие капли холодного пота на лице, бледность, частый поверхностный пульс. Острый живот — катастрофа в брюшной полости! Мог быть острый аппендицит или прободение язвы желудка или двенадцатиперстной кишки. Больше за последнее. Нуждался в срочном оперативном лечении.