Книга Анна Леопольдовна - Игорь Курукин

Общего количества повышений по службе за год правления Анны нам установить не удалось, но ясно, что оно измерялось сотнями. Только по спискам новопожалованных в чины статского советника и выше, подготовленным к подписанию Герольдмейстерской конторой 17 и 22 сентября 1741 года, их оказалось 127366. Но всегда ли щедро даримые милости были уместны? Правительница пожаловала в генерал-майоры бригадира С. Ю. Караулова, участника всех войн и походов 1710— 1730-х годов, вопреки мнению Военной коллегии. Вышедший после сибирской ссылки в отставку «арап Петра Великого» Абрам Ганнибал в 1741 году вернулся на службу подполковником артиллерии в ревельский гарнизон и получил от правительницы в аренду мызу «Ругола»367.

Анна не ленилась лично отпускать со службы: «По сему доношению оного полковника Скрыпицына отставить вовсе с награждением ранга. По указу именем его императорского величества Анна»368, — и ветеран Азовских походов по указу от 6 апреля 1741 года ушел на покой бригадиром. В этот день правительница вообще потрудилась на совесть — сочинила целых 12 резолюций на поданные ей бумаги.

Как тут не вспомнить «учебник» придворной мудрости Бальтазара Грациана! Не зря его автор подчеркивал, что не стоит «всякому всё давать» и «сей пункт владеющим зело надобен, понеже приятной и учтивой их отказ лутче грубого обещания». Анна, конечно, не грубила, но и едва ли осознавала, как могли восприниматься ее пожалования. Наряду с заслуженными военными и безвинно пострадавшими награды получали любимая фрейлина Юлиана Менгден и ее родственники: им были дарованы доходные посты и «мызы» в Прибалтике369. Статс-дама, жена камергера Степана Лопухина и любовница обер-гофмаршала Левенвольде Наталья Лопухина попросила полторы тысячи душ по причине «крайнего разорения» и стала обладательницей целой волости в Суздальском уезде — принцесса не могла обидеть фрейлину своей матери. Любопытно, что свое прошение первая красавица двора подписала «по-иностранному»: Nataliya Lapuhin; такая, видно, была при регентше придворная мода. Безвестному подпоручику Алексею Еропкину на оплату долгов брата правительница презентовала 556 душ, а проворовавшийся при Анне Иоанновне придворный камер-цалмейстер Александр Кайсаров был не только возвращен из ссылки, но и получил назад все свои конфискованные деревни с 1198 душами370.

Другим же не доставалось ничего. Поданная в августе 1741 года челобитная не пользовавшегося доверием правительницы генерал-прокурора Никиты Юрьевича Трубецкого (вельможа жаловался на бедность, поскольку имел большую семью — семерых детей и троих «пасынков» — и всего две тысячи душ, и просил наградить его «деревнями») осталась без ответа371. Вместе с боевыми офицерами чины и награды давались придворным кофишенкам, лакеям, кухеншрейберам да и просто по знакомству; так получил звание лейтенанта знаменитый впоследствии барон Мюнхгаузен372.

Всегда ли милости правительницы были уместны? В одних случаях они спасали людям жизнь — к примеру, раскаявшемуся «коррупционеру», бывшему прапорщику ведавшей строительством в Петербурге Канцелярии от строений Прокофию Карлинцову. Выслужившийся офицер (состоял на службе аж с 1704 года!) постоянно имел дело с подрядчиками казны и однажды не удержался — взял с купца 100 рублей и «платье», закрыв глаза на недопоставку гвоздей. А дальше Карлинцов вошел во вкус — и понеслось: он пьянствовал и за вино, оловянную посуду, сахар, сукно и прочие подношения «не замечал» грехи поставщиков камня, щебня, леса и прочих стройматериалов. Но, видно, совесть Прокофия заела — 1 мая 1735 года он добровольно явился в Сенат и «вину свою объявил», за что после пяти лет следствия получил в августе 1740 года смертный приговор, который так и не был приведен в исполнение373.

В то же время наказаний избежали вдова Екатерина Кожина, обвиненная в умышленном убийстве незаконнорожденного ребенка, скупщики краденого, бывший лейтенант флота растратчик Иван Чириков и взяточник-асессор Алексей Владыкин. Пойманных на подлогах чиновников петербургской воеводской канцелярии (комиссаров Михаилу Рукина, Михаилу Воинова, Антона Лихачева, Николая Пырского и их подчиненных-канцеляристов) не только освободили от кнута и сибирской ссылки, но и отпустили «на свое пропитание… куда похотят» и даже разрешили вновь поступить на службу374. На енисейского воеводу-взяточника Михаила Полуэктова подавали десятки челобитных, обвиняя «в бою и в обидах», во взяточничестве и продаже пороха «в чужое государство», но лихой администратор «к суду не шел» девять лет и угодил под следствие только по линии Тайной канцелярии; Анна же в последний день 1740 года повелела «вину ему упустить»375.

К тому же окружавшие регентшу лица умело использовали массовые награждения для продвижения по службе своих людей, «не взирая на старшинство» (в этом признались на следствии Б. X. Миних и М. Г. Головкин). Так, Никита Ушаков был пожалован в майоры (чин VIII класса по Табели о рангах), а через месяц стал уже статским советником (V класс); Иван Козловский «прыгнул» в майоры прямо из поручиков (XII класс). Произвольные повышения — через один и даже два ранга — нарушали сложившиеся традиции чинопроизводства. Не случайно после переворота 1741 года одним из первых актов правительства Елизаветы стал указ о соблюдении порядка повышения в чинах «по старшинству и заслугам»376.

Новые правители явно не умели выбирать помощников и удерживать сторонников. Еще в январе 1741 года был по прошению уволен в отставку Андрей Яковлев, в марте получили отставку капитаны Петр Ханыков и Иван Алфимов, вслед за ними ушел со службы только что ставший полковником и придворным Анны Любим Пустошкин — те, кто прошлой осенью шли на риск ради брауншвейгского семейства.

Прусский посланник Мардефельд в июле 1741 года резюмировал плоды «милостивой» политики правительницы: «Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны, отчасти потому, что регентша не разговаривает с ними, а отчасти из-за того, что герцог Брауншвейгский следует слепо советам директора его канцелярии, некоего Грамотина, еще более корыстного, чем отвратительный Фенин, бывший секретарь Миниха»377.

Этот самый Фенин уже в марте 1741 года был отстранен от должности и сидел под арестом в Военной коллегии. Бывший рекетмейстер в длинной челобитной чистосердечно «исповедал» свои вины и объяснил, что брал-то с просителей по мелочам — серебряные чашки, кофейник, табакерки, деньги по сотне-полторы, а старый приятель подполковник Зиновьев «по дружбе… привел… малчика и девачку киргис кайсаков»378. Так же действовал и Грамотин. На следствии после переворота 25 ноября 1741 года он простодушно объяснял, что взяток «с принуждения или с уговоров» не вымогал, но если давали «без всякого принуждения», отчего было не взять золотую табакерку, коляску с парой лошадей, часы — исключительно «для одного своего неимущества»379.

Едва ли добавило Анне популярности и ее увлечение графом Динаром — слишком уж он напоминал только что свергнутого Бирона. К тому же придворные милости едва ли ощущались народом. Летом 1741 года полиция заставляла торговцев продавать мясо по ценам, указанным в специальных таблицах, вывешенных на всеобщее обозрение; проблемы стоимости и качества продовольствия обсуждались на заседаниях Кабинета министров. Однако при обычной зарплате неквалифицированных рабочих в 7–9 рублей в год даже «государственные» цены (четверть ржаной муки — 1 рубль 70 копеек; пуд говядины — 50–80 копеек) были для них слишком высоки380. Полиция, как и при Анне Иоанновне, брала с обывателей штрафы за поломку «линейных берез», регистрировала извозчиков — клеймила хомуты их лошадей, «с крайним прилежанием» ловила нищих, но по личному распоряжению правительницы освободила служителей протестантских кирх от тяжелой повинности мостить улицы.