Книга Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

— Откуда вы узнали, что мы здесь? — удивленно, в один голос, спросили мы с Берндом.

— Нам сказал об этом пастух, — ответила женщина.

Мы познакомились и узнали их историю. Женщина во время войны работала медицинской сестрой в Дрездене. Там она познакомилась со своим будущим мужем. Муж был портным и хотел вернуться домой, в Трансильванию, но не мог получить разрешение на переезд в Румынию. Поэтому пока пара остановилась здесь, в Венгрии. У них была швейная машина, окрестное население радушно встретило портного, которого бесперебойно снабжало работой и хлебом. Между прочим, портной говорил по-венгерски и по-румынски так же свободно, как и по-немецки.

Им было о чем рассказать, и мы с напряженным вниманием слушали первые достоверные новости с родины. Они были ужасны. Они были ужаснее всего, что мы слышали до тех пор. Дрезден выгорел дотла. Остались лишь трупы под грудой обгорелых развалин. Дрезден, город, который я так хорошо знал, где не раз бывал с родителями, город, который я почитал и любил! Город искусства, город, оставивший неизгладимое впечатление в моей душе! Дрезден был испепелен, он умер, погиб, был принесен в жертву безумию войны! Как такое могло случиться? Но ведь невозможно, чтобы все, абсолютно все, было уничтожено! Творения Пеппельмана, Ритчеля, Шиллинга, Пермозера, что с ними? Этого не может быть!

— Стоит ли Фрауэнкирхе?

— Нет!

— А церковь Богоявления?

— Ее больше нет!

— Терраса Брюля? Георгиевские ворота? Замок?

— От всего этого остались лишь развалины.

— Но что с Цвингером?

— Он сгорел.

— А Старый рынок?

— Там на решетках сожгли сотни тысяч трупов. По всему городу расползался жуткий запах горелого мяса.

Дрезден! Дрезден! Я почувствовал непреодолимую слабость, лег у печки и повернулся лицом к стене. Дрезден! Немецкая Флоренция погибла, была сожжена, уничтожена, испепелена, разорвана бомбами, растоптана варварством войны! От Дрездена не осталось ничего! Как, как могло это случиться?

Постепенно я смог взять себя в руки. Дрезден погиб, но мы живы. Земля продолжает вращаться вокруг Солнца, время не стоит на месте, невзирая на все ужасы, оно продолжает течь, идти вперед. Но душа моя была полна печали за Дрезден, я думал о пепле и запахе гари, о непростительном кощунстве, о моей поверженной и разбитой родине…

Вечером мы поменяли квартиру. Мы перешли в дом, где жили наши соотечественники. Там мы встретили и других сердечных, гостеприимных людей. Старик, глава семейства, верующий баптист, прочитал молитву при нашем появлении, а потом внимательно выслушал нашу историю, которую ему переводили наши соотечественники. Его жена сидела рядом, округлив глаза от сочувствия к нам. В семье было еще трое сыновей, и они наперегонки оказывали нам разные услуги, движимые простым человеческим состраданием. Старший сын постриг нас и даже побрил нам бороды, оставив лишь небольшие усики. Красивые ребята из нас вышли, когда ловкий парень привел в порядок наши головы.

На следующий день заработала швейная машина. Портной залатал и починил все, что можно было залатать и починить, а это уже было немало. Бернд даже получил новые штаны. Да! Мы снова стали приличными членами человеческого общества. Я выздоровел, хотя продолжал чувствовать небольшую слабость в коленях. Но теперь у меня не было никаких сомнений в том, что я скоро окончательно поправлюсь. Еще пара дней, и я смогу повалить быка, ухватив его за рога! Я был просто счастлив, чувствуя, как наливаются силой мои изнемогшие за время болезни члены. Я все время искал повод удостовериться в своих силах, работал в хлеву, а на следующий день взял топор и нарубил внушительную гору дров. Солнце согревало мое залитое потом лицо, вокруг кудахтали куры. Пожилая крестьянка склонилась над порогом и принялась его оттирать. Будь она моложе, а ее зад покруглее, я не удержался бы и шлепнул ее по округлостям. Я выздоровел. Можно было продолжать путь.

— Завтра вы еще побудете здесь! — сказал старик, и в этом был смысл.

Утром хозяева зарезали свинью. В последний день нашего отдыха мы отлично наелись. Я выздоровел настолько, что съел больше, чем Бернд. Во мне не осталось ни одной хвори, а дымящийся суп из свежего мяса зарядил меня такой энергией, что я был готов горы свернуть, а не то что просто идти. Мне на всю жизнь запомнился вечер того дня. Молодая жена портного накрыла столик в саду под деревом, и мы — четверо соотечественников — уселись вокруг него. По случаю прощального вечера был испечен большой пирог, на который жена портного не пожалела яиц. К столу подбегали куры и клевали упавшие на землю крошки. Над нашими головами шелестела молодая листва. Мы говорили по-немецки, болтали, как дома, на родине, мы были веселы, свободны, беззаботны. Я никогда не забуду эти часы. Часы, когда мы отбросили все наши беды, забыли об опасности, часы единения. Все-таки есть Бог на небе!

Мы продвигались к городу Михальфульва. Мы шли туда по ковыльной степи. Я до сих пор явственно вижу мягкие, как шелк, усики, венчавшие стебли. Мы шли босиком.

Наши опинчи мы подарили какому-то бедному крестьянину, который за это угостил нас жалким обедом. Шапки мы оставили в доме доброго баптиста. Теперь на наших головах красовались потрепанные венгерские шляпы. Внешне мы теперь больше походили на обитателей этой страны.

Перед нами раскинулась широкая Пусста, местность, которую нам предстояло пересечь. За Пусстой начинается Австрия — Бургенланд, Штирия. Это уже была родина — если отвлечься от названий и формальностей.

Обойдя Михальфульву, мы пару часов шли вдоль линии железной дороги. Она шла прямо, и мы споро подвигались вперед, продолжая оставлять за собой пройденные километры. Солнце сильно припекало. Мы сняли шляпы, вытерли пот и снова покрыли головы. Длина одного рельса — тридцать метров. Сколько мы проходим? Мы начинали считать рельсы, бросали их считать, снова начинали. Хопхоп, звучали наши шаги. Иногда дорога становилась слишком каменистой, камешки кололи ноги, и тогда мы начинали прыгать по шпалам. Мы потеряли всякий страх. На одной маленькой станции слонялась без дела целая группа русских солдат с автоматами. Они были заняты какими-то смазливыми бабенками, с которыми, смеясь, заигрывали. Мы прошли мимо них как ни в чем не бывало. Они не обратили на нас ни малейшего внимания, и мы продолжали идти, преодолевая километр за километром, все глубже вгрызаясь в обширную жаркую страну.

Смертельно усталые, мы вечером того дня улеглись спать в амбаре какого-то крестьянина. Он накормил нас жареной кукурузой. В Румынии мы привыкли к другой еде. Там к мамалыге мы почти всегда получали по доброму куску сала. Скряги! — думали мы о венграх. Чурбаны деревенские! Но мы были несправедливы к ним. Вскоре мы заметили, что эта скудная еда — не исключение. Исключением была забитая благочестивым баптистом свинья. Большая часть сельского населения голодала. Венгрия голодала. Люди были придавлены властью и оккупантами. Они работали, как на барщине, а потом у них отбирали большую часть урожая, конфискуя все излишки. Уводили также и скот. У венгерских крестьян действительно ничего не было, они были такие же нищие, как мы. Здесь мы иногда напрасно стучали в двери и могли считать себя счастливчиками, если хозяева давали нам сухую корку хлеба. Вероятно, нужда сильнее всего ударила по тем районам, по которым мы сейчас проходили, но, во всяком случае, мы снова поняли, что такое борьба за существование. Добывание хлеба насущного превратилось в трудную задачу.