Книга Александр Беляев - Зеев Бар-Селла
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И получает ответ:
«— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос».
Читатель «Борьбы в эфире» добирался до таких вопросов и ответов к середине романа — в главе шестой («Белый домик»):
«— Эль говорил мне, — начал я, — что у вас нет правительства, нет служащих, нет чиновников. Но должен же быть какой-нибудь контроль?»
И в главе девятой («Последний бой»):
«— Но позвольте, кто же управляет всеми этими машинами?
— Эти машины не имеют людей. Небольшое же число людей, составляющих всю нашу „армию“, управляет движением машин на расстоянии, по радио…»
Отмахнуться от всех этих сходств ссылкой на случайные совпадения, конечно, можно. Но ведь даже встреча с неизвестным и Неизвестным на садовой скамейке — не самый распространенный литературный ход. Я, по крайней мере, ничего подобного у других авторов не припомню…
Да и хронология этому не противоречит: первые известные нам наброски главы «Никогда не разговаривайте с неизвестными» датируются 1929 годом — год спустя после выхода книжки с романом «Борьба в эфире».
И теперь последнее — как уже было сказано, после 1928 года и до конца советской власти «Борьба в эфире» не переиздавалась… Но в этом она разделила судьбу остальных раннесоветских утопий — «Страны счастливых» Яна Ларри (1931), «Через тысячу лет» Вадима Никольского (1927), «Следующий мир» Эммануила Зеликовича (1930)…
А как относился к коммунистической утопии сам Беляев? Если судить по распределению симпатий (к жителям коммунистического рая) и антипатий (к главарям капиталистического ада), то весьма одобрительно.
Но тут такая деталь: в рождественской фантазии 1915 года жуткие события оказались обычным ночным кошмаром, а вот в романе картины счастливого коммунистического будущего герою не приснились — они результат тяжелейшей болезни. И стоило только герою пойти на поправку — бредовые видения исчезли.
ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ
Ученые подсчитали: сколько бы книг человек за свою жизнь ни прочитал, 80 процентов от общего их числа он одолевает к пятнадцати годам. А кто в отрочестве положенного не осилил, тому уж не наверстать!..
Поверить в такое трудно. И прежде всего потому, что детских тех книг никто не помнит. Ну, разве что — две-три в памяти осели. Отчего же из массы прочитанных в детстве книг, — вот этих, считаных, никак не удается забыть? Даже имена героев — не самые легкие для произнесения — запомнились… Например Ихтиандр.
С фильмом на ту же тему проблем нет — во-первых, красиво: море синее, красавица Настя Вертинская, красивый мерзавец Козаков… А уж мелодию «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно…» и сегодня — полвека спустя — каждый промурлычет без труда. Но ведь и на фильм публика ломилась (в кинотеатре «Россия» на Пушкинской двери снесли) оттого, что роман полюбился.
Что ж в романе такого замечательного? Написан без блеска, ни одна фраза в голову не запала… Фабула фантастическая, но закручена тоже без всякой лихости — тайны хватает едва на треть книги. А дальше читателю уже все известно — и кто такой Ихтиандр, и откуда он взялся… Следующие приключения предсказуемы: раз есть в романе отъявленные негодяи, то только им одно и остается — изо всех сил пакостить главному герою. Антураж — экзотический, но тоже привычный: Южная Америка, ловцы жемчуга, океан… Причем описанные человеком ни того, ни другого, ни третьего не видавшим. Про все это писатель сам вычитал из чужих приключенческих романов (Эмара, Майн Рида, Жаколио)…
А «Человека-амфибию» издают до сих пор, каждый год, десятками тысяч по всей России!
В чем же его очарование?
Критики отнеслись к роману сурово. Некто Рагозин сразу обозвал его «слабым подражанием Майн Риду и Куперу»[251], а потом отказал ему и в этой слабости: «Не может не вызывать недоумения и повествовательная манера Беляева. Даже самые острые эпизоды излагает он безжизненно, словно боясь вызвать у читателя малейшую эмоцию. Вот как рассказана зверская расправа Зуриты с Ихтиандром, едва не закончившаяся смертью последнего».
Затем цитирует соответствующий отрывок и вопрошает:
«Что это? Художественное произведение или протокольная запись? Любой юный читатель Беляева подтвердит, что ни Купер, ни Майн Рид, ни Жюль Верн, ни тем более Уэллс таким деревянным языком не писали. Каким бы ни был роман фантастическим или научно-фантастическим, он должен оставаться художественным произведением»[252].
И критик выносит приговор:
«…Таких книг, написанных еще занимательнее и с гораздо большим литературным мастерством, существуют тысячи. И все они забыты, потому что ни одна из них ничем не затронула ни ума, ни сердца читателя. С выходом „Человека-амфибии“ стало одной такой книгой больше»[253].
А вот другую рецензию хочется процитировать чуть ли не полностью. Во-первых, она довольно короткая, во-вторых, ни разу не перепечатывалась, в-третьих, и автор ее не чета былым и нынешним щелкоперам — сам Виктор Шкловский…
«Один актер играл и проигрывал на биллиарде.
Тогда он сказал: „А теперь я буду показывать, как надо играть“.
Он начал как бы режиссировать игру и выиграл партию.
В 15–16 номере „Детской литературы“ талантливый писатель А. Беляев показывает, как надо играть (в статье „Создадим советскую научную фантастику“).
Показ хороший.
В статье этой есть такое место:
„Следующая трудность, стоящая перед писателем в изложении научных проблем, это невозможность проведения точных границ между научным и ненаучным, практически выполнимым, хотя бы в отдаленном будущем, и абсолютно никогда не выполнимым. И ученый иногда, подавляя своим научным авторитетом, дает уничтожающую критику фантазии писателя, а на поверку (увы, иногда слишком поздно для автора) оказывается, что писатель был ближе к истине, чем ученый, что не наука, а научная косность продиктовала столь суровый приговор“.
Сейчас Детиздат издал книгу А. Беляева „Человек-амфибия“.
Содержание этого романа несколько гибридно. Ученый, напоминающий уэльсовского (так!) доктора Мора, переделывает животных.
„Вот, блестя медно-зеленой чешуей, перебежала дорогу шестиногая ящерица. С дерева свисала змея с двумя головами… За проволочной сеткой хрюкал поросенок. Он уставился на Кристо единственным большим глазом, сидевшим посреди лба“.
