Книга Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

У нас было настоящее шале, когда я была совсем маленькой, на острове посреди реки – настоящий деревянный домик «с безэлектричеством», как я гордо говорила подругам, о котором у меня сохранились самые романтичные воспоминания. Я плакала, обижалась и дулась, когда отец решил продать эту «развалюху» и купить прекрасный участок у озера, где он построил гибрид швейцарского шале с бревенчатой хижиной, к которому я сейчас направлялась.

Я предпочла бы для своего одинокого паломничества ту старую избушку «с безэлектричеством». Для поисков себя в лесах больше подходит простой деревенский дом, чем этот – оборудованный по последнему слову техники и ландшафтного дизайна, с плазменным экраном двенадцатиметровой ширины, дававшим доступ к половине телеканалов мира. Но, как сказала я Никола, который посмеивался и с сомнением качал головой, будем обходиться подручными средствами.

Мои друзья, разумеется, приняли мой проект без энтузиазма и почтения, которых он, на мой взгляд, заслуживал. Никола и Катрин ждали меня вчера с бутылкой шампанского, чтобы отпраздновать подписание контракта на аренду, и первым делом спросили, не хочу ли я лучше «горячего чаю» или отвар, чтобы окончательно войти в образ.

– Потому что ты ведь понимаешь, что это образ, а? – спросил Никола.

– Отстаньте, – ответила я тоном обиженного ребенка, которым в последнее время явно злоупотребляла.

– Жен… уединение – это не твое… это практикует Катрин. И мы ее не одобряем, когда она это делает.

– Эй, я тебя слышу, я рядом! – возмутилась Катрин и предложила поехать со мной – она вовсе не считала, что это противоречит понятию «уединения». Она, конечно, немного ревновала к моему замыслу: он предполагал поиск себя, самоанализ, короче, это была конкретная попытка самосовершенствования. Никола был прав: я вторглась на территорию моей подруги.

– Ты проведешь две недели совсем одна? – спросил Никола, и в его тоне ясно слышалось, что он не только ни чуточки мне не верит, но и находит это крайне забавным.

– Ты мог бы хоть иногда принимать меня всерьез, – буркнула я, и он ответил улыбкой, которую я нашла бы очаровательной в других обстоятельствах и которая недвусмысленно говорила: «Ты знаешь, что тебя совершенно невозможно принимать всерьез, но знаешь и то, что я тебя все равно люблю».

Катрин, которая не могла не поддержать такое начинание, заставила его замолчать и потребовала, чтобы мы сели с листком бумаги и карандашом и составили подробный план моего уединения.

– Я буду просто… читать, писать и размышлять, – сказала я.

– Да, но в каком порядке? – спросила Катрин. – Сколько времени ты будешь отводить на медитацию? А заниматься йогой по утрам у озера будешь? Хочешь, мы подберем тебе специальную литературу? А что ты будешь есть? Никаких животных белков, надеюсь?

Я встревоженно покосилась на Никола, который только рукой махнул: мол, выкручивайся сама. Ной крикнул из своей комнаты: «Ну и фигня твой план!» Поскольку он в последние два дня стал МОЕЙ истиной в последней инстанции в области психологии, я подавила желание пожурить его и принялась расписывать прелести одиночества, пока Никола не шепнул мне на ухо, что я «звучу совсем как моя мать».

Я все же уехала назавтра; в кармане у меня был план действий, разработанный Катрин, который я, конечно, не собиралась соблюдать (я написала «С 7:00 до 8:00 – йога и медитация», прекрасно зная, что и не подумаю медитировать и даже сидеть в позе лотоса, глядя на озеро), а в багажнике машины – мой ноутбук, и ни одной бутылки спиртного. Я дала себе более или менее торжественное обещание не пить, не включать телевизор, не открывать Интернет, не смотреть почту и никому не звонить.

Максим, когда я поставила его в известность лаконичным сообщением, спросил, не возомнила ли я себя героиней «Есть, молиться, любить», что меня задело, потому что я думала именно об этой героине, добровольно уединившейся, не помню, на сколько времени, на маленьком островке, чтобы подумать и «погрузиться в себя». «А ты знаешь, что эта девушка с прибабахом, что она бывала в ашрамах и с ума сходит по медитации много лет?» – поддел меня Максим, хоть я и заверила его, что нет, я вовсе о ней не думала.

Что я могла ему сказать? Что я прочла эту книгу несколько недель назад, в свой самый черный период, и она принесла мне огромное облегчение? Что мне понравился оголтелый идеализм этой чересчур эмоциональной женщины? Глупо, но мне было неловко, что я клюнула на эту историю вкупе с ее рассказчицей. Хотелось все же убедить окружающих (да и себя), что идея целиком моя.

Максим пожелал мне удачи, добавив, что сам он обожает проводить недели в одиночестве, и я подумала: ну конечно, самый уравновешенный человек на свете и должен обожать проводить время за городом с гитарой, старой пишущей машинкой и мольбертом. Он раздражал меня, потому что ему до смешного легко доставался душевный покой, которого я так отчаянно хотела достичь.

Флориан, с которым я за два дня обменялась большим количеством сообщений и мейлов, чем за всю нашу совместную жизнь (об этом факте, доставившем мне опасную радость, я никому не сказала, чтобы не услышать в ответ то, что я и сама говорила себе: «Не обольщайся»), ответил на мою новость: «Я уверен, это пойдет тебе на пользу», что разозлило меня почти так же, как любовь Максима к одиночеству. Хорошо, что я уезжаю, подумалось мне, а то скоро начну бросаться на людей.

Всех переплюнул мой отец, когда, заехав вчера отдать мне ключи от шале, сказал Никола: «Это что за новая мода на Плато: впариваем, будто любим деревню?» Никола, просияв, налил ему скотча, и они заговорили как тонкие знатоки «привычек старых дев и одиноких дамочек». Нам с Катрин пришлось выйти погулять с Ноем, чтобы не совершить отцеубийство вкупе с кузеноубийством, за что мы удостоились бы фотографии крупным планом на первой полосе «Журналь де Монреаль».

Но все это не мешало мне почти гордиться собой теперь, когда я ехала среди залитых солнцем полей. Выезжая из города, я включила радио, но потом, передумав, выключила: мой путь начнется здесь, в маленькой, изъеденной ржавчиной машине Никола, и я буду смотреть на убегающие за окном поля в тишине. Километров через десять я была вынуждена признать, что поля, когда смотришь на них с автострады, – зрелище довольно скучное. Но я держалась, разговаривая с Ти-Гусом и Ти-Муссом, которые тоже скучали, мяукая в своих клетках на заднем сиденье.

«Кто проведет две недели за городом с мамочкой?» Мяу! Мяу! «Кто будет играть в саду?» Мяу! Мяу! «Кто, котятки мои, подышит свежим воздухом?» Мяу! Мяу! «А мышей ловить будем? А? А, котятки? Будем ловить мышей?» Молчание. Моим котам раньше меня надоел этот беспредметный разговор, и я решила на них не обижаться. Я вдруг поняла, что нервничаю, и разозлилась на себя за это.

Странно, сказала я себе, проезжая через центр маленькой деревушки, пожалуй, слишком буколической, чтобы выглядеть настоящей, я ведь так любила быть одна, я все отрочество втайне мечтала, чтобы меня предоставили самой себе. А теперь я уже и не помню, как можно ценить одиночество. Я разговариваю с котами, потому что разучилась жить в тишине.