Книга У каждого свой путь в Харад - Анна Р. Хан

«Ты же знаешь, все намного сложнее, Саммар, – наконец высказался он. – Политика государства…»

«Вот именно, – прервал его Саммар. – Политикой государства как раз должны заниматься такие, как Доноварр и Ольм. И, по-видимому, ты. Вас волнует все в целом. Я занимаюсь тем, что говорят мне делать такие, как вы. А волнуют меня конкретные люди. Мои люди».

«Твои люди являются частью государства, и на них влияют все принятые нами (как ты выразился) решения».

«Шелест, к чему эти банальности? По-твоему, этого никто, кроме тебя, не знает?»

«А ваши решения – это множество решений маленьких групп людей, которые все вместе влияют на то, что происходит с государством».

Саммар покачал головой и улыбнулся.

«В идеале. В идеале могло бы быть так. Где-нибудь. – Харадец подумал, что Шелест порой бывает еще большим наивным ребенком, чем Ольмар. – Каждый сам за себя. Больше всего людей интересует только то, что происходит с ними самими. Они блюдут только свои собственные интересы. Всегда и везде. Потому что рождаемся мы в одиночестве и в последний путь уходим поодиночке, не держась с кем-то за руки».

«Но живут-то они не по одному! Люди заботятся друг о друге. О своих семьях, соседях. И их интересует, что будет с ними дальше. Их интерес в том, чтобы все оставалось по-прежнему хорошо или стало еще лучше. И к вопросу обо мне – я не ребенок. Успокой свое улыбчивое подсознание».

«Но это никак не влияет на политику, Шелест. Никак. – Саммар устало зевнул. – Я вообще не понимаю, к чему эти пустые разговоры. Ты думаешь так, я иначе… Меня интересует другое. Почему я не был поставлен в известность, что нужно оберегать две персоны?»

«Ответ, что на это были причины, тебя, я полагаю, не устроит?»

«Шелест, ты не понимаешь. Меня не интересуют эти самые причины. С меня было достаточно, чтобы на тебя указали пальцем и сказали, что ты номер два. С кем, в какой степени родства ты состоишь, никто бы выяснять не стал. Тебя бы просто нормально охраняли. Ты вспомни, сколько раз тебя могли убить за последнее время. И никто не бросался закрывать тебя грудью».

«И не надо было».

«Нет уж, позволь теперь мне решать, что в этом вопросе необходимо, а что нет. Уже только то, как ты в избу этого проводника малохольного сунулся, чего стоит. Один, за закрытую дверь, за которой неизвестно сколько таких малохольных, как Вых этот, могло оказаться по углам! Сдуру да со страху чего только не могли учудить. Думаешь, много надо, чтобы монаха со спины лопатой огреть да по темечку?»

«Оберегать две цели сложнее, чем одну. Нужно больше телохранителей. Это раз. Спецохрана для монаха – это могло вызвать дополнительные вопросы. Это два. Повышенные знаки внимания, понимаешь? И тогда мое происхождение могло получить огласку. Ну а после у всех посвященных возникли бы вопросы о влиянии ордена на политику Доноварра. Сын князя – монах! Это сильный компромат. В свою очередь, это могло сказаться на результатах проводимых нами переговоров».

«Шелест, одно могу сказать: сейчас огласки получилось больше, чем могло быть при предложенном мной раскладе. То, во что стоило посвятить одного меня, теперь знают еще два человека, Рина и Гыд. Я не говорю, что они будут со всеми и каждым болтать об этом, я даже уверен, что и невзначай не обмолвятся. Но что они будут вести себя с тобой иначе, чем с другими, наблюдательный человек заметит. Я уж не говорю о том, что они будут думать об этом – а ты не единственный любитель подслушивать чужие мысли. – Саммар поднялся с кресла. – Я, пожалуй, тоже пойду прилягу. Не спится, знаешь ли, что-то последнее время по ночам. – Он сам улыбнулся своей шутке. – С чего бы?»

– Может, потому что спина болит? – вопросом на вопрос ответил монах и, чтобы скрыть свою информированность, добавил: – Ну мне так кажется. Помочь?

– Нет, нет, увольте, ваше высочество. Не утруждайте себя по мелочам. – Саммар отвесил шутливый поклон. – Вас ждут дела большей важности, касающиеся всей нации. Какое вам дело до одной больной спины… Думайте о судьбе всей нации. Не смею отвлекать вас.

И харадец скрылся за ширмой, оставив монаха в одиночестве размышлять о судьбах мира. До Шелеста все еще доносились его немного сонные мысли:

«Боялись предубеждений они… У меня никаких предубеждений нет, меня-то чего было бояться? Зачем скрывать? Есть здравое зерно в этом, конечно, но оно какое-то махонькое слишком. Бояться предубеждений против ордена можно было в Озерном крае, в Потлове – это да, но – Латфор? Это же колыбель для монахов!»

Шелест не знал, сколько времени он уже сидел в кресле, не занимаясь ничем, кроме своих собственных мыслей. В шатре не было часов. Если не считать тех, что были изображены на картине с видом набережной. Но их стрелкам можно было верить лишь дважды в сутки.

Глаза скользили по нарисованным улицам города. Монах все больше убеждался в том, что художник прекрасно срисовывал с натуры. Картина разве что не дышала утренним бризом. Чем больше Шелест смотрел, тем сильнее росло ощущение, что с минуты на минуту он услышит крики прибрежных чаек и почувствует запах свежей сдобы, долетающий из булочной на углу.

В сущности, отдавая размышлениям предпочтение перед сном, он всего лишь скрашивал время ожидания. Шелест знал, что принц Эльяди не задержится с принятием решений, касаемых их участи. Он ждал прихода слуги, который пригласит его обратно в шатер принца для продолжения разговора. Но те чувства, которые пробудила в нем картина, бросили на его мысли тень воспоминаний.

Перед глазами возник Латфор. Таким, каким он был, когда Шелест жил там. Все его обучение прошло в Латфоре.

Монах смутно помнил дорогу из Озерного края. Его и еще трех семилетних детей привезли в самый большой монастырь Латфора. У всех четверых проявились в раннем возрасте таланты, для развития которых многие монахи тратят всю жизнь.

Все дети, обучавшиеся в монастыре, были родом из разных княжеств. Шелест не помнил, чтобы с ним учился хотя бы один латфорец. Старшие монахи шутили, что провинции не в пример богаче на таланты, чем столица. Латфор издревле считал себя самым главным из государств, входящих в состав Ордена Чести. Памятуя о том, что на самом деле основали его намного севернее и в жилах основателей не текло ни капли латфорской крови. Здесь все и каждый считали себя живущими в центре мироздания.

Выходить из монастыря никто не запрещал, и послушники часто гуляли за его стенами. Шелест, не особенно любивший компании, в такие путешествия предпочитал пускаться в одиночку. Это продолжалось до тех пор, пока однажды ему в спину не прилетел камень, брошенный кем-то из тут же пустившейся наутек ватаги местной ребятни.

Тогда предупреждающие слова старших о том, что даже здесь, в просвещенном Латфоре, многие относятся к представителям ордена без должной терпимости, наконец-то были им осознаны в полной мере.

Никогда у Шелеста – ни тогда, ни после – в подобных ситуациях не возникало желания отомстить обидчикам. Как, впрочем, и объяснить их неправоту. Вообще человеческие создания казались ему в своем абсолютном большинстве слишком примитивными, скучными и не заслуживающими внимания. Самой максимальной из всех испытываемых им к человеческому роду эмоций была на тот момент жалость.