Книга Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре

– Сдала что-то после Нового года наша Ксения Лазаревна, – недавно услышал я от тети Веры на нашей кухне.

– Что вы хотите, годы берут свое, – вздохнула в ответ тетя Галя.

Не понимая, зачем я это делаю, я иду за Ксенией Лазаревной по переулку в сторону площади. Переступает по только что вычищенному дворничьей лопатой тротуару осторожно, как балерина. Я чуть-чуть отстаю и тут – не выдерживаю – колочу со всей силы ботинком по водосточной трубе: где-то там, наверху, совсем рядом с небом, зарождается глухой шум, а я перебегаю на другую сторону улицы и луплю по второй трубе: бум! бум! бум! А потом несусь к следующей – и через несколько секунд ледяные прозрачные цилиндры с грохотом выскакивают на тротуар: один, еще один, еще… Как канонада! А Ксения Лазаревна, обернувшись, встает, прижав к животу ридикюль, и с улыбкой смотрит на меня:

– Пойдем, Коля, куплю тебе мороженого, хочешь?

Ха! Кто ж от такого откажется! Вообще-то, она добрая, Ксения Лазаревна, вот и Лерке дарит какие-то страшно ценные марки, и поэтому мне жалко, что она «сдала». И, пристроившись сбоку и с легкостью приноровившись к ее шагу, я решаюсь спросить – почему?

Ксения Лазаревна перестает улыбаться.

– Я кое-что узнала, – говорит она, не глядя в мою сторону. – Очень плохое. Про одного человека. И мне нужно об этом рассказать.

– Вы в милицию? – широко открываю я глаза. Вот уж повезло так повезло! – Можно я с вами?

– Нет, – она чуть хмурится. – Я в другое место. Такими делами занимаются другие люди.

– Разведчики? Ого! Ничего себе! Вы шпиона опознали?!

Нет, ну разве это справедливо?! Мы с мальчишками их везде высматриваем, Витька рассказывал, раньше его старший брат, Темка, аж на крыше дежурил – следил за военнопленными фрицами, что разрушенные дома отстраивали. Вдруг среди них шпион окажется? Тогда Темка перехватил бы важное донесение или просто – заманил бы немца в ловушку. Я вздохнул: теперь уж такого нет, всю немчуру домой отправили, а мы все равно мечтаем, как опознаем одного – и…

– Не шпиона, – прерывает полет моей фантазии Ксения Лазаревна. И добавляет, совсем тихо: – Хуже.

Я смотрю на нее, открыв рот: хуже шпиона?! Это как? Но Ксения Лазаревна больше ничего не добавляет, и лицо у нее становится такое, что я не решаюсь ничего спросить.

Мы выходим на площадь Мира, которую все все равно зовут Сенной. Мама говорит: «по старой памяти». У меня вот память – новая, думаю я и улыбаюсь. Еще куча всего может туда вместиться! В глубине над площадью возвышается церковь Спаса на Сенной, мимо нее идут трамваи – от Московского по Садовой к Невскому. Совсем недавно с другой стороны на доме появилась красивая надпись: «Храните Ваши деньги в Сберегательной кассе». Хранить мне особенно нечего, поэтому я перевожу заинтересованный взгляд на синюю тележку с мороженым.

– Как пусто – все мне не привыкнуть… – вздыхает Ксения Лазаревна, вынимая из потрепанного ридикюля круглый кошелечек с мелочью. – Раньше здесь был рынок, и какой!

Я обвожу площадь глазами – чистую, просторную. Ровные ряды деревьев справа, рядом припаркованы блестящие автомобили. Рынок? Здесь? Вот Кузнечный там или Ситный… Вот уж где ор, толкотня, нищие, цыганки, а у входа сидит старик с облезлой белкой – вытаскивает из коробочки записки с желаниями. Я раз уломал Лешку достать одну и получил смятую бумажку с карандашными каракулями: «Иди по левой стороне улицы и найдешь денежку». Лешка надо мною тогда хохотал, еще неделю подначивал: мол, не по той стороне хожу. А еще там кричали старьевщики: «Старье берем!» и «Стекло берем!», и можно было, выпросив у мамы старый, штопаный-перештопанный чулок, обменять его на раскидай или свистульку. Нет, такого на площади Мира и представить себе невозможно! А Ксения Лазаревна уже передает мне с улыбкой мороженое – стаканчик сливочного. Я от благодарности могу только шмыгнуть носом и кивнуть. А она треплет меня по голове с чубом, говорит, указав на ушанку, торчащую из кармана: «Надень, простудишься». И семенит к трамвайной остановке. Несколько секунд я в задумчивости смотрю на подходящий трамвай – с номером 5 на плоской красной морде. А потом, дождавшись, когда закроются двери, бегу за ним и вскакиваю на «колбасу».

* * *

Чем дальше по Литейному, тем медленнее идет Ксения Лазаревна, а когда впереди замаячил Большой дом, и вовсе останавливается, прислонившись к стене здания. Я уж было бросился к ней – вдруг плохо с сердцем? Но тут она снова выпрямляет спину и идет, будто преодолевая встречный ветер, вперед. Честно говоря, мне и самому не по себе: вроде дом как дом, только уж очень огромный и совсем не похожий на те, что вокруг. Рядом же какие стоят? Цветные, старые, маленькие. Уютные. А этот… От него несет холодом – от большущих, будто бельма чудовища, стеклянных окон, от тяжелого гранита понизу и даже от противного желтого цвета штукатурки. Меня передергивает, и я делаю вид, что остановился отдохнуть, а на самом деле – дрейфлю, конечно. А Ксения Лазаревна бесстрашно идет вдоль фасада и с трудом тянет на себя высоченную дверь с медными ручками. Я прохожу мимо, скашиваю взгляд на дощечку справа от входа: «Управление Комитета государственной безопасности по г. Ленинграду и Ленинградской области». Из-за стекла двери на меня зло зыркает человек в форме, и я – стыдно сказать! – отворачиваюсь и припускаю вперед. А как только домина оказывается у меня за спиной – вот же чудеса! – мне сразу становится вроде как проще дышать – и я даже говорю себе: глупости! Холодом несет не от Дома, а с Невы: вот сейчас выйду на нее, прогуляюсь – и домой, греться! Я выхожу на набережную и, услышав знакомый скрежет, бросаюсь к парапету: так и есть! Ура! Ледоход! Ледоход начался! Вот же дурак – забыл фотоаппарат! Ну и что, что погода такая серая! Какие кадры пропадают! Льдины идут огромные, белоснежные – эти с Ладоги наносит. Наш-то, городской лед, посерее будет. Я крепко подвязываю под подмороженным уже подбородком ушанку – все мужчины, спешащие по Литейному мосту, держатся за шляпы, а женщины – за шляпки и платки. Удивительно, думаю я, спускаясь по гранитным ступеням к самой воде, то появляющейся, то пропадающей под наплывом льда. Такой холод, а все равно чувствуется, что вот-вот весна – небо будто стало выше, просторнее, а скоро Нева совсем освободится и из серой станет синей, блестящей на солнце. А потом, щурюсь я в еще совсем неласковое небо, Первомай: в школе будет пахнуть горьковатыми почками – мы заранее поставим в тепло ветки тополей, чтобы листочки распустились к празднику. Девчонки нарядятся в платья народов мира, а мы с мальчишками будем кричать «ура» нахимовцам и суворовцам, таким серьезным и нарядным в своих синих и черных формах, когда они станут строем маршировать по Халтурина… А потом сами промаршируем в колоннах демонстрации трудящихся по Дворцовой и подпевая репродуктору:

Страна моя любимая,На всей земле одна,Стоит никем непобедимаяМоя Советская страна!

А потом корюшка пойдет. Я втянул носом воздух: мне показалось, я уже чувствую ее свежий огуречный запах. «А потом и лето, – думаю я, улыбаясь во весь рот, как малахольный. – Лешка дачу обещал снять, настоящую! Где-нибудь в Каннельярви – мама давно о дачном домике мечтала: чтобы черника с парным молоком, и щавелевый суп, и блины с пенками от варенья. И лесное озеро. Там, на бывших финских землях, этих озер – просто завались! А в дождь стану играть с Лешкой в подкидного дурачка или залягу с томиком какого-нибудь Майн Рида из местной библиотеки – его ж можно читать даже после полуночи, не тревожа мать светом лампы – белые ночи, они и на даче белые ночи. А потом…»