Книга Севастопольская хроника - Петр Сажин

Митя и не помнил, как пригнал лошадь на маслозавод и как дома очутился. Мать услыхала о его планах – в слезы.

А успокоившись, вздохнула, посмотрела на сына, будто и в первый раз заметила, что он уже не маленький, и сказала: «Что ж, сынок, отца нет, быть тебе за старшого… Иди на пароход, может, он тебя в люди и выведет…»

На «Перекатном» и люди нашлись хорошие, и у механика водились книги.

Глухов быстро освоил и все точки и приемы смазки движущихся частей машины.

Свободное время отдавал чтению. Читал запойно.

Книги вызвали желание учиться. Как-то сказал об этой своей мечте в комсомольской ячейке. Секретарь посмотрел на него и по сосредоточенному взгляду парня и по плотно сжатым губам понял – этот не отступится. Обещал помочь.

Прошло немало времени, а секретарь не приходил на «Перекатный». И вдруг явился. Подмигнул Дмитрию, но не остановился, а прошел к механику, от него, спустя время, к Глухову и с ходу, безо всякой политики, не расспрашивая, мол, «как живешь, не обижают ли?», предложил пойти учиться в областную совпартшколу.

Глухов чуть не вскрикнул от радости, но сдержался и согласился так, будто это не ему, а секретарю нужно было идти в совпартшколу.

…После совпартшколы захотел дальше учиться, но тут пришло требование из ЦК комсомола: нужен был энергичный и самоотверженный парень для работы среди молодежи в Средней Азии. Вологодский обком ВЛКСМ предложил кандидатуру Дмитрия Глухова.

Через две недели Глухов вышел из скорого поезда в Ташкенте, сел на извозчика и покатил в Средазбюро ЦК ВЛКСМ. Думал, что тут же его и пошлют на работу, но ему посоветовали отдохнуть с дороги и немного осмотреться, а тем временем и вопрос решится.

У него голова кружилась, когда ходил по старому Ташкенту, – жара, а мужчины в теплых халатах да еще в козловых сапогах с галошами на теплой байковой подкладке.

Лица заросшие, а головы наголо выскоблены.

Ездят на ишаках.

Ишак не больше теленка, а на нем дядька пудов на шесть, ноги за землю цепляются, да еще за спиной огромные мешки вперекидку. Какой клевером набит, а какой и арбузами. А ишачок, словно железный, трусит себе, будто на спине у него ничего нет.

Местных женщин лица, сколько ни бродил по старым кварталам и по базару, ни одного по видел. Идут какие-то фигуры, закутанные в балахоны с головы до пят. А там, где лицу быть, сетка из конского волоса, да такая частая, сомнение берет, проникает ли через нее воздух…

Его назначили в Самарканд. Тут все выглядело совсем как в «Тысяче и одной ночи»: и голубые шатры мечетей, и дивные минареты, и расписной майолики аркады, и ниши, и нетленной резьбы двери, и волшебной ковки решетки, и широкие площади… А какой базар в Самарканде! Ходил, и душа буквально таяла от восторга и удивления.

В свободный от работы час толкался среди узбеков либо на базаре, либо в чайхане. Присматриваясь, понял, что без языка, без знания обычаев толку не будет. Да и вид надо менять. Против нового узбеков восстанавливают муллы да ишаны, и поэтому один вид человека в европейской одежде отпугивает – надо самому стать похожим на узбека.

Купил халат, чалму, тюбетейку, ичиги и нумалак. Тут же на базаре узбек парикмахер бритвой счистил с головы Глухова белесые волосы.

Больно было страсть как!

Он же, чертов сын, должен был сначала машинкой пройтись, а потом уже подчистую бритвой. А он нет! Побрызгал нестриженый волос водой и вроде бы массажик сделал, потер волосы слегка, затем взял бритву, похожую на обломок косы, и начал скрести…

Когда встал с табурета, головы не чувствовал – на плечах не голова, а пылающий костер.

Не меньшие муки испытал, когда для закалки босиком по горячему песку ходил, водой себя ограничивал и к узбекской одежде привыкал. Но более всего невзгод выпало, когда обучался езде на ишаке.

Осел и увозил его не туда, куда нужно было, и часто сбрасывал наземь, и брыкался.

Не сразу Глухов привык к климату, к бешеному нраву местных блох, к непривычной еде, к своеобразию обычаев и нравов, к жестокой власти Корана.

Однако время и его собственное упорство работали на него – через полгода, встретив Глухова на улице шагающим или едущим на ишаке, вряд ли кто смог бы отличить его от арбакеша или от машкоба (водоноса).

Два года Дмитрий Глухов проработал в Средней Азии. И мог бы еще, если б не пришло время служить в армии. Он уже сносно объяснялся по-узбекски, ездил по кишлакам, ночевал в караван-сараях, легко заводил знакомства с узбекской молодежью, терпеливо вел агитацию за комсомол.

Единственно, что его угнетало, это то, что лицом был бел и волосом светел, среди смуглых и черноволосых узбеков выглядел белой вороной.

В военкомате попросился на флот.

Сдал дела, попрощался с товарищами по работе – и на вокзал.

На перроне увидел большую группу юношей и девушек. Это те, кого он вовлек в комсомол.

Пришли провожать.

Значит, его старания, муки и огромное терпение не пропали даром!

А девушки без чачванов, с открытыми лицами.

Это настоящий подвиг с их стороны.

С грустным чувством уезжал Дмитрий Глухов на Черноморский флот.

Пока поезд бежал через пески, пока глаза видели дальние горы, бурные с мутными водами реки, выжженные степи и зеленые оазисы, мчащихся рядом с поездом всадников на быстрых конях, медленно и важно шагающих верблюдов и тряско перебирающих тоненькими ножками ишаков, думал об этой земле, о ее людях, и на душе становилось хорошо, тепло…

На флоте – от дудки до дудки – учеба, драйка, шагистика.

Городским парням, не закаленным с детства физическим трудом, трудны первые шаги флотской службы, а ему – нипочем: он с похвальной оценкой окончил учебу в экипаже и попал учеником рулевого на крейсер «Коминтерн».

Гордился этим назначением. Да и как не гордиться?

Спросят, где служишь, а ты эдак небрежно: на крейсере. Не на шаланде какой-нибудь, а на крейсере!

На «Коминтерне» Глухов слыл отличным рулевым. Но скоро служить тут стало тягомотно, корабль больше стоял, чем плавал.

А что делать рулевому на стоящем корабле?

Конечно, старшины флотские никогда не оставят матроса без дела. Тем более на старых кораблях – там медяшек хватало, и командиры неукоснительно требовали, чтобы они всегда сверкали, как солнце!

Некоторые командиры сверкающую медяшку считали не меньшим достижением на корабле, чем боевую выучку экипажа.

О драйке медяшки и стальных поручней на кораблях существует множество веселых и грустных легенд и правдивых историй. В старые времена находились флотоводцы, которые подготовку корабля проверяли… белыми перчатками: если поручни не пачкают перчаток, если медь не окисла и палуба сверкает, значит, на корабле все в порядке и командир молодец и служивые – орлы!