Книга Бросок на Прагу - Валерий Поволяев

Борисов закрыл глаза. Перед ним всколыхнулся розовый студенистый воздух, в холодце задвигались красные и черные червяки, разбухшие, будто пиявки. В горле скопились слезы, он сглотнул их, помотал головой, не соглашаясь с тем, что видел, ему хотелось спросить у собравшихся, почему спектакль продолжается, — человек умер, а веселый спектакль продолжается, но потом понял, что не задаст этого вопроса, сжался и не открывал глаз уже до самого конца представления.

Словно бы и не был на представлении «Летучей мыши», будто и не являлся свидетелем разных веселых обманов, происшедших на балу у графа Орловского.

Расходились молча, тихо, в чернильной темноте.

— В театре этом, говорят, имеется одно-единственное отапливаемое место — каморка за сценой, — сказал моряк на прощание.

— Откуда знаешь? — свистящим шепотом спросил Борисов.

— Рассказывали, наша часть дружит с театром. Они — шефы, мы — подшефные, вроде бы такой расклад.

Теперь понятно, откуда у моряка оказалось на руках сразу три билета.

— Об этом когда-нибудь напишут, — неожиданно для самого себя произнес Борисов.

— Около буржуйки стоит топчан. Если кто-нибудь говорит, что очень устал, холодно, надо немного отдохнуть, и идет на этот топчан, чтобы полежать, то с ним прощаются — он с топчана не встает.

— Не может быть, — прошептала Светлана.

— Никто с топчана еще не возвратился. Недавно в театре умер главный машинист сцены[3]. Шел спектакль, он почувствовал себя плохо. Поискал глазами кого-то, спросил, кому бы отдать монтировочный молоток, и умер. Проверили сердце — не бьется. Вот тебе и тыл! — Моряк покачал головой. — В тылу людей погибает не меньше, чем на фронте. Один актер повез на кладбище хоронить другого. На санках. Еле-еле дотащил до кладбища. Там фельдшер осмотрел мертвого, потом поглядел на живого и сказал: «Вас тоже можно хоронить», — и действительно — человека через несколько минут не стало.

— Откуда такие точные сведения? — не вытерпел Борисов.

— Все оттуда же, — сказал моряк и, подхватив Борисова и Светлану под руки, устремился вперед. — Из театра. Я вас до конца проводить не смогу, провожу чуть, ладно? А то мне возвращаться к своим. — Моряк обеспокоенно посмотрел назад, на темную молчаливую массу, вываливающуюся из подъезда и в ночной черноте невидимую. — Мне снова в расположение, — сказал он. — Без меня дойдете?

— Дойдем, — ответил Борисов.

— Ты это… ты это. — Моряк сбился, закашлялся, глотнув студеного воздуха. — Ты это, Борисов, ты Светлану береги. Понял?

На это «понял?» Борисов не ответил.

— Ничего ты, браток, не понял, — вдруг вздохнул моряк и в следующую минуту растворился в чернильной мгле ночи. Через несколько секунд прокричал из далекого далека, всколыхнув плотную непроглядную массу: — Береги Светлану, Борисов! И на всякий случай запомни мою полевую почту, — продиктовал номер почты, — а фамилию мою ты знаешь!

В темноте они двигались осторожно, стараясь не налететь на какой-нибудь выступ, угол здания или металлическую решетку изгороди. Земля слиплась с небом, снег никак не подсвечивал, хотя ночью он обыкновенно подсвечивает снизу, ничего не было видно — только темень да они. Борисов помнил, как после сентябрьских бомбежек в городе вырубилось электричество и люди, ослепшие, оглохшие, натыкались на столбы и друг друга, на мраморную и гранитную облицовку домов, ломали себе кости, ребра, падали без сознания, подмятые столкновениями, вышибали зубы и глаза.

Это уж потом додумались прицеплять на одежду фосфорные светящиеся пластинки — если в темени движется неживой гнилушечий огонек, значит, идет человек. Хорошо, что пластинок этих оказалось достаточно: до войны их было модно подкладывать под значки ворошиловских стрелков, и некий цех ширпотреба перевыполнил план, забил ими свои склады. Осенью сорок первого года этот лежалый товар здорово выручил питерцев.

Пластинка была нашита и на борисовском пальто, и на одежде Светланы. И отношение блокадников к фосфорной пластинке выработалось как к чему-то очень привычному, необходимому в туалете — ну как к пуговице, например.

И полет снарядов блокадники научились определять безошибочно — знали, когда идет наш снаряд, а когда немецкая чушка. Чушка обычно бултыхается в воздухе, скрипит ржаво, неприятно… У нашего снаряда — удаляющийся звук, у немецкого — приближающийся.

Бьют немцы по одиннадцать часов в сутки, кончают тютелька в тютельку, без переработок, если только какой-нибудь шальной фриц попадется либо слишком усердный, еще пару снарядов выпустит, а потом тоже затихнет, горожане уже перестали обращать внимание на эту пальбу — ну, бьют и бьют, и пусть себе бьют, подумаешь!

Хуже было с самолетами. Бывает, зависнет иногда один в небе, гудит тяжело, нагруженно — ясно, набит бомбами, как нерестовая плотва икрой, но бомбы не бросает, наматывает нервы на катушку, все уже в подвалах сидят, ждут, когда же эта собака точки над «i» ставить будет, а он все не ставит и не ставит — немцы проводили и такую обработку блокадников. Психологическую.

— Чего молчишь? — спросила Светлана.

— Думаю, — не сразу ответил Борисов.

— О «Летучей мыши»?

— О пирогах с капустой. — Борисов неожиданно рассмеялся.

— О чем, о чем?

— Главное, когда готовишь пироги с капустой, — иметь хороший гаечный ключ. Как еще называются такие пироги? Кулебяка?

— Кулебяка. А ключ зачем?

— Берешь пластину теста, накладываешь на нее горкой капусту, сверху также придавливаешь лепешкой теста. В углы ставишь болты и стягиваешь гайками. И в духовку!

— Интересно, интересно, — слабым голосом проговорила Светлана. — Чего еще вкусного есть в отечественной кухне?

— Пирожки с горчицей — тоже отменная вещь. Называются — «Ленинградские». И бутерброды, которые пьющий питерский люд называл до войны бутыльбродами.

— Безмятежная и щедрая пора! Вернется ли она когда-нибудь?

— Безмятежная и щедрая пора — была ли она вообще? — Борисов споткнулся о невидимую снеговую кочку, попавшую под ноги, слабо мотнул рукою в воздухе.

— Бутыльброд! — усмехнулась Светлана.

— Даже профессора с дворянской родословной и те употребляли бутыльброды. Милое это дело: кусок черного хлеба, желательно поджаренный с двух сторон, намазывается маслом, сверху на масло надо положить тонкий ломтик мармелада, сверху — кусочек селедки, селедку намазать хреном и сверху снова тонкий ломтик мармелада. Что еще нужно просвещенному русскому человеку под стопочку водки?

Светлана приняла игру Борисова.

— Слишком простой бутерброд, — сказала она, — категория сложности не достигает даже единицы. На ломтик мармелада надо еще положить ломтик сыра, сыр сверху намазать творогом, желательно свежим, творог полить сметаной, в сметану сунуть кусочек трески жареной, посыпать ее перцем, сверху пристроить две шоколадные конфетки и горчицей нарисовать вензеля. Вот тогда будет бутерброд первой категории сложности. Есть бутерброд еще сложнее.