Книга Семмант - Вадим Бабенко

Я помолчал секунду или две и продиктовал телефон моего единственного оставшегося друга. Красавицы Анны — урожденной графини Пилар Марии Кортес де Вега.

Глава 31

С тех пор прошло два месяца и семнадцать дней. Сейчас поздняя осень — дожди, прохлада. Я вполне обжился и не чувствую себя гостем. Не чувствую себя лишним, нарушающим гармонию места.

В нашей клинике хорошо относятся к пациентам. Мы — ВИП-персоны, а не просто психи. Даже в первые дни, когда у меня случались приступы буйства, никто не обращался со мной грубо. Меня связывали осторожно — чтобы не поранить щиколотки и запястья. Надо мной не издевались, как над беспомощной куклой. Не делали принудительной клизмы. Не били палкой из каучука, не бросали на несколько суток валяться в собственных нечистотах. Все эти методы не практикуются здесь, в заведении для богатых, оплаченном деньгами Анны де Вега.

Припадки буйства давно позади, я почти уже пришел в себя. Мой рассудок едва ли не здоровее, чем прежде — до Лидии, до Семманта. Я говорю об этом доктору, но как-то вяло. Ни на чем не настаиваю, ни о чем не прошу. Он принимает к сведению и лишь усмехается в усы. У нас с ним будто молчаливый пакт бездействия.

Меня это устраивает — где еще мне дадут милосердную передышку? Считается, что я в заключении, мой балкон обнесен стальной решеткой, но мне кажется, я свободен как никогда. Я чувствую свободу всеми клетками тела, каждой ячейкой перетружденного мозга. И я знаю, она — именно та, что мне сейчас нужна. Я свободен от денег, от боязни за них. Это высшая форма свободы по нынешним временам. И еще, с меня сбросили груз. Груз ответственности за то, что я создал. Я не должен больше — ничего, никому. Ни Семманту, ни человечеству, ни самому себе.

Здесь, в клинике, по-своему неплохо. Пахнет соснами и сухим мхом. Или мокрым мхом, когда пройдет дождь — это тоже очень приятный запах. За ужином мне разрешают пить вино. Я заказываю французское — назло Испании, которую презираю. Порой обстановка чем-то напоминает мне Пансион. Я расскажу об этом Томасу, когда снова окажусь в Тироле. Тут кстати тоже горы — но не Альпы, их вечность другая. Будто покорившаяся сама себе.

Медсестры любят меня — я не доставляю им хлопот. Я предупредителен и не капризен. Неудивительно — у меня еще многое впереди. Если бы я чувствовал, что клиника навсегда, что мне, увы, не суждено отсюда выйти, я, наверное, вел бы себя иначе. Я бы изводил их придиркам, не давал бы вздохнуть спокойно. Питался бы их раздражением — чтобы хоть так добавить себе в копилку малую толику новых мыслей, отраженных бликов внешней жизни, куда для меня закрыт вход. Даже и тогда готовые формулировки удовлетворили бы меня едва ли — мне хотелось бы вновь и вновь напрягать слабеющий разум. Но теперь — теперь я спокоен. У меня есть подходящий к случаю метод. Он несложен: я просто жду.

Жду и приятельствую с медсестрами-южноамериканками. Мы говорим о многом — и о Мадриде, и о далеком Брайтоне, об осеннем Париже, даже об Энтони и астрофизике Брэдли с веткой акации на лацкане пиджака. Я рисую для них химер Нотр-Дама — прирученных, почти не страшных. Иногда даже пытаюсь разъяснить, что такое мягчайший луч, таинство «свечения Евы». Обычно при этом я горячусь, волнуюсь, с трудом держу себя в руках. Медсестры успокаивают меня — снисходительно, как ребенка. Будто я говорю о том, что вычитал в своих детских книжках.

Порой мне хочется не говорить, а слушать. Я расспрашиваю их, и они охотно рассказывают о себе. О бывших и нынешних любовниках и мужьях, о родителях, тетках, сестрах, братьях. У них простые судьбы с привычными всем страстями, похожие драмы с предсказуемым концом. Я искренне уважаю их всех — и Сару, и Эстер, и Веронику. Я очень уважаю Лауру — и так будет всегда, даже если она мне не даст. Потому что — они все настоящие. Несмотря на придуманные имена.

Это успокаивает меня. Это доказывает: все еще до сих пор не так запущено, потеряно, плохо. В данной точке пространства-времени вполне можно существовать. История с Лидией — не более чем выброс антиматерии, флуктуационный всплеск. Может это намек — на мою миссию, мою роль? Или проверка — на что способен изощренный искусственный мозг? Как он справится с коллизией истин, до которых почти никому уже нет дела? Или может это демонстрация на примере: самцам в Европе больше нет места. Предупреждение: очень скоро обществу придется переродиться. Прильнуть поцелуем к яйцам быка — быть может, это будет испанский бык? Должен же быть исторический смысл в корриде. Пусть Испания потом гордится, мне не жалко…

Так я думаю, почти умиротворенно — а потом вдруг вскидываюсь и едва не кричу в голос. Белая вспышка бешенства разрывает мозг, кровь вскипает и колотит в виски. Самые страшные из ругательств готовы сорваться с моих губ.

Ибо: а почему Семмант? За что ему выпал такой жребий? Все дерьмовые смыслы не стоят его души!

Я сжимаю кулаки — бессильно, зло. Ударить некого, передо мной нет врага. Есть лишь ощущение большой потери — такой, с которой нельзя смириться.

Но я смиряюсь — то есть, делаю вид. Выдыхаю, вдыхаю, беру под контроль свой гнев. И повторяю — в который раз — не надейтесь. Даже и здесь я не сойду с ума. Вы не представляете, сколь устойчив мой разум. Как я способен — во всем, во всем — видеть рациональные зерна. И — договариваться с самим собой.

Я говорю себе: все взаимосвязано; связи образуют упорядоченную структуру. Одно, другое, одна, другая… Лидия, Адель, любовь, а за нею смерть — это Драконова ломаная, многократно повторяющая сама себя. Я полагал, что мой робот станет вечен, неуязвим. Но он вышел слегка иным. Способным любить — а значит и умереть. Я ошибался, думая, что он старомоден. Скорее, он выступил как предвестник. Как символ будущего, а я — я должен был ответить за настоящее. Это было нетрудно: в конце концов, я мог действовать по законам настоящего. Я мог убить — и не жалею, что пытался. Как и не жалею, что попытка не удалась.

Слушайте. Я его не идеализирую, нет. Никому не навязываю пример для подражаний. Он не герой, он просто смог — то, что не каждому по плечу. Смог решиться на собственный выбор. Взял свою судьбу в свои руки. Тянулся к совершенству и не удовлетворился меньшим.

Он не герой, но ему, сами видите, не занимать отваги. И еще кое-чего — признаться, я оказался к этому не готов. Мне наконец открылась одна из истин. Она в том, что для истины нужно созреть. Я еще не созрел, увы. Но, лишь окончательно заплутав, можно убедиться, что путь ложен.

Я наивно полагал: мой робот — это первый шаг на пути к новой вере. Я ошибался, был глубоко неправ. Никто не поверит в то, в чем грезится человечность. Этих грез стыдятся, их не прощают — хватит уже лукавить, вспоминать Иудею. Вспоминать Голгофу, лить притворные слезы — я не верю этим слезам. Призрак милосердия столь же чужд рынку, как детям рынка — призрак любви.

Я получил тому нагляднейшее из доказательств. Еще не зная Семманта, еще его не видя, социум уже почувствовал опасность. Отрядил представителя, боевую машину. Поставил ей боевую задачу. Снарядил оружием самой новейшей марки…

Кулаки мои вновь сжимаются, немеют скулы. Я глубоко вдыхаю, считаю до десяти. Новая вера — теперь я знаю ее рецепт. Ее главные составные части. Новая религия должна стать над всеми. Ее идол должен всех напугать — безмерно. Можно спорить с этим, можно не соглашаться. Гуманисты поднимут меня на смех, заклеймят позором. Но и сами они знают — по-другому не выйдет. По крайней мере, знают те из них, у кого есть мозги.