Книга Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– Люди у нас очень несчастные, Феличка, – уговаривала меня мама. – Многие не эгоисты, как европейские бурундуки. Очень попорчен генотип.

Но я промолчал. После событий дважды мог я сбежать, прихватив кассу, тем более, что все оконца там. Но не стал, здесь сижу, как достойный сын своего отца. Так вот все и кончаху и завершаху. Выпьете еще глоток, Арсений?

– Нет, – отказался географ. – Вам для лечения нужно средство, в больницу бы нужно. Хотите, тихонько отсюда выберемся, и я вас в больницу под свою фамилию положу? У меня в медицине связи, – сморозил он, вспомнив медсестру Алевтину.

– Нельзя, найдут и разорвут, бурундуки.

– А как же Вы, больной.

– Дождусь июня, – склонил голову Феликс и, почему-то, Харлампий. – Дикие лечебные цветы на поля выбредут, проберусь туда и лягу посредине. Потому что я умный. Так скажите, – продолжил Феликс и, подняв голову, поглядел на Арсения. – Что, мама? Правда, сказала – любит меня?

– Несомненно, – отрезал географ.

– Ну и ладно… Я своих сил уже не знаю, Арсений, попрошу Вас об одной любезности. Тут у меня старый галстук с китайским драконом, – и он, приподнявшись, вытащил из какой-то щели в бочке целофановый сверток, раскрыл и вытянул галстук. – Любимый. Отцов еще, тех времен, шелковый. Я Вам его отдам на память. А на Вас-то галстука и нет. Но в узел, Вы аккуратно распускайте, вшита одна маленькая штучка, довольно объемная карта памяти. Про все наши областные финансовые забавы и художества. Если нужно, передайте ее куда-нибудь… в руки. Оденете?

– Ну… – протянул географ, поглядев на доходягу. – Как хотите, – не сумел отказать он.

Феликс повязал географу галстук и расправил.

– Вы теперь пионер. Кстати, насчет глупости. В Ровине, Хорватском порту, у меня стоит на боковом причале небольшая яхточка с проплаченной надолго стоянкой. В библиотечке, в каюте, в книге – в библии 1802 года, все документы на предъявителя-владельца, – сморозил какую-то глупость больной. – Там это можно. Вы легко найдете яхту, имя на борту – "Аркадия". Выберетесь, отправляйтесь в отпуск. Может и бабушку, маму мою, прихватите, если здоровье позволит. Она всегда мечтала… Пусть морем подышит… А вообще-то, если подумать, мы с Вами, золото, наверху и есть. Потому что выше наших мыслей только небо.

– Но все же, вы вор? – осадил верхоплавающего географ.

– Вор, – Харлампий затравленно огляделся. – Но что украл толкового? Только сына у матери.

Оказалось, что пока они сидели, тонкий день уже выпростался на бочки. Святой грешник затушил пальцами свечу:

– Еще сгодится. Пора вам, Арсений. А то ищейки уже по-своему лают.

– Да как же я выберусь, – смутился пионер.

– Поглупей вы меня будете, все же, – довольно хихикнул мученик, тяжело выбрался из бочки и пошарил где-то внизу веревку, к которой оказались привязаны три или четыре погромыхивающих жестянки.

– Фюить-фюить, Шарик, – позвал он. Из полутьмы высклизнула облезлая куцая шавка с глазами философа. – Служи, – тихо сказал Харлампий и привязал банки к хвосту. – Эти, ведь, толпами бегают. Бобик туда бросится, покружит и вернется. А Вы дуйте в другую сторону, вон в ту щель. Ладно, как заразный призрак Всея Руси не обнимаху, токмо душою подлою терзаху. Маме скажите – " Блудный сын Вас любит и ждет". И в сей час, на себя взираху, и в глубокие пропасти опадаху. Ну, понеслись! Тузик, пошел!

И Арсений бросился, не разбирая дороги, прочь. Заверещали милицейские свистки, увяла вдали площадная брань, и пионер стал уже далеко.

* * *

Пришел в себя Арсений в станционной пристройке, напротив касс, наверное, ожидал электричку. Он с трудом разлепил один глаз и увидел свою правую половину в грязи и ошметках вышедшей из бочек гнили. Видно, сильно бежал, падал и весь изгваздался. Арсений разлепил и второй глаз, разглядел ржавый потолок станционного вокзала, в углу буфет с копошащейся за ним и гремящей чем-то теткой в грязно-сером халате, бухающей, как барабанщик, крышкой жестяного титана.

За окном ползал серый, не отошедший от ночи туман. И он вспомнил все. Как тащился огородами, утопая в грязи, до станции, как опустился, изможденный, на эту скамью и, вынув из глубинного кармана рваной теперь куртки театральную фляжечку, глотнул из нее наперсток зеленой жгучей жижи. Потом упал головой на чемоданчик, и мгновенно наползла на глаза темнота, сполз зеленый слизистый занавес, и Арсений потерялся.

Теперь зрение и слух, медленно расталкивая онемевшие мысли, возвращались к хозяину.

– Кофейку кружку выпьете, горячего? – поинтересовался сверху знакомый голос. – Разве так можно узюзюкиваться. А еще грамотный, как будто, человек.

Лицо лейтенанта Зырикова повисело над Арсением и пристроилось рядом на скамью. Лейтенант прихлебывал из чистой пластмассовой кружки и жевал дымящийся холодом пончик.

– Заметать будете? – без сил пробормотал запачканный путешественник и, покачавшись, ровнее пристроился на скамье. – В безлюдный острог?

– Вот, осторожно, кружечку Вам горячего, – протянул лейтенант. – Меня тут по обстоятельствам с ненужного страху угощают буфетные кормильцы-поильцы. И бублик держите.

– Куда запирать будете? – еще раз спросил Полозков и глотнул оглушительно горячей коричневой бурды. – В бетонный бункер-распределитель?

– Нас как в училище учили, – вспомнил приятное Зыриков, и улыбка выбежала на его губы. – Если кто грязный и рвань, то не каждый асоциальная бомж. Может, с ночной смены левачит, после тяжелых на подъем будней. Или уголь в котельной лопатил, невинный разносчик тепла. Если каждого запачканного кутузить, пол страны упрячем, а другую напротив человеком с ружьем поставим. В охранение. Нас-то как учили – вымойся, поскребись внутри мочалочкой с мойдодыром, одень штопаное, сыми отпечатки, сверь картотеку, и сразу видно – враг это или случайно упал в неположенном месте. Так что забирать Вас, Арсений Фомич, пока что почти и не нужно. Так нас по курсу "демократия и борьба с ее крайними формами" уведомили к последнему семестру милицейского всевобуча. У меня по этому и, рядом, по "спецсредства", ну, там, резиновые дубинки, наручники и прочее – всегда твердый "хор", как и у генеральского, к вашему сведению.

– А что значит "почти"? – переспросил Сеня, дуя на жижу и стараясь не сломать зубы о бублик.

– А то и значит! – посерьезнел лейтенант. – Я Ваши художества в бабушкиной кутузке расследовал. Свечу при храпящей старшине жгли? Жгли. Мебель немного двигали?

– Немного сдвигал, – согласился Арсений, двигая затекшими пальцами левой руки, а потом, вспомнив Элоизу, обмакнул их в кофе. – Кроватку хотел устроить, да и сон видел окаянный.

– Вы нам снами зубы не затыкайте, – сурово молвил лейтенант. – Мы и свои распорядки знаем, и чужие. Недосмотрели при первичном осмотре.

– Что ж, и мои отпечатки уже опечатали?

– Вы меня процессуальной стороной в сторону не тычьте, – строго возразил лейтенант. – Нас как учили, у каждого отпечатка – не только линия цыганской судьбы, но и свой фас с профилем, вот так! Пальцы тонкие, худые, не лапа загребущая старшинская, и сальными подушками даже мебель не изгваздали, значит умеет книгу с одного раза с полки взять. А?! И не детские пальчики, не женские, духами не отдают. Что искали то, Полозков?