Книга Наш последний эшелон - Роман Сенчин

– И хлеба нет?

– Знаешь крестьянский закон: «Или картошка – или хлеб»?

– Мда, логично вообще-то…

Глава вторая

Витя

Всухомятку картошку есть не пришлось. Явился сосед Витя, больной, подергивающийся, с перебинтованной головой.

– Живы, парни?

– И ты, Вить, жив?

У Вити в руках банка соленых помидоров. Сразу понятно, зачем он ее принес.

– Старушки за тридцатник у гастронома продают. Можно с них на бутылку выжать, а то и на две, – рассуждает Серега, глядя на помидоры.

Витя кивает:

– Я и думаю. Пойдем кто-нибудь, сдадим.

– Да еще рань, какие старухи…

– Сидят, сидят, с семи часов, видел, сидят. Уже же есть семь? – говорит сосед. – Пойдем, кто со мной?

Я жарю картошку, Серега хозяин, он решил немного прибраться пока. Пришлось идти Юрке.

– Черт, закурить не спросили! – спохватился я.

– Да у него нет, ты что…

К приходу добытчиков стол накрыт: сковорода, вилки, обломки зачерствелого хлеба, рюмашки. Расположиться решили в зале. Все как надо. Помидоры удалось продать за пятнадцать. Купили «Русскую», пачку «Примы» и булку серого.

– Вот это да! Вот это загудим! Давайте, располагайтесь скорей!

Расположились. Налили по первой, выпили, закусили.

– Что с башкой-то случилось?

Витя поморщился, закурил, стал рассказывать:

– Я, когда от вас вчера вышел, на улицу вышел, пройтись. А там цепанул девчонку. Хорошая девчонка такая. Пошли ко мне. Всё путем, она тоже поддатая, веселая, я веселый. Только начали вроде, и тут бах – жена!

– Вы ж с ней в разводе, – удивился Серега.

– Но, в разводе, а живем-то в одной конуре. К тому же на ее тахте. У нее тахта в комнате удобная, ну и… Девчонку на площадку выкинула, мне, этой, для теста, по кумполу вот…

Витя – здоровенный рабочий, уже пожилой человек. Розовая лысина, растянутая майка под пиджачком, мясистое лицо. Шестьдесят седьмого года призыва, принимал участие в боях за Даманский, рассказывал как-то. Живет в соседнем подъезде. Сына посадили на семь лет за квартирные кражи, с женой развелся, СУ их закрыли. Попивает теперь.

Водочка, картошечка, сигареты… Приятно становится, тепло. Внутри размягчилось, кровь обращается в привычном режиме. Беседа идет. Заговорили о поэзии.

– …Нет, парень, ты меня не прикалывай, – просит сосед Юру. – Я хоть сам их не сочиняю, но понимать – понимаю! Давай лучше, давай просто читай и не прикалывай.

– Ну вот, например, не знаю, поймешь ли такое:

Стало проще. Просто я не знаю.

Стало легче. В это я не верю.

Слились с раскровленными губами

Чары третьесортных королевен.

Горечь лжи приходится по вкусу,

Как всегда. Чего теперь скрываться?

Стало так податливо и пусто,

Снова захотелось оставаться.

Когда Юрка читает, хоть какой бы ни был пьяный, лицо становится умным и благородно грустным, голос чистым; никогда не забывает строчек, не путается.

Жить, не слушая ни рук, ни откровений,

Жить, не чувствуя страданий. И когда-то

Стать кусочком праведных стремлений,

Чтобы в рай пустили нераспятым.

– Во! Ты чо?! – восклицает Витя. – Держи пять! Ты хоть парень и дерзкий, но – уважаю. За стихи, извини, – уважаю!

Медленно пустеет бутылка, зато говорится много. Спорим о поэзии, о государстве, о длине волос. Я завожу народную песню «По Дону гуляет казак молодой», Витя и Юрка дружно подпевают. Серега занялся картиной. Он работает над ней третий месяц, урывками, сквозь дрожь в руках, но, может, это и к лучшему. Выходит такая вещь! Грубо говоря, нечто среднее между Босхом и Дали, с примесью лучших экспрессий Мунка.

– Серега, подойди, дербалызнем!

Он отрывается от холста, наскоро выпивает и возвращается к работе. Витя просит меня спеть еще.

– «Мороз» теперь, – говорю я, – только вы помогайте.

– Ну, ясное дело!

Восемь часов утра. Мы веселые, шумные, довольные…

– Ребята, мля, как я вас люблю! Эх, мля! Молодые вы, а уважаю! Люблю и уважаю, вот! Ромка, Юрка, мля, давай споем!

– Давай, Витька!

Цыганка с картами судьбу гадала мне:

Дорога дальняя, казенный дом…

Выпито, съедено. Витя пошел домой отсыпаться. Мы с Юркой сидим в креслах, курим. Серега пытается нарисовать мелкую фигурку, но уже не может.

– Всё, перерыв, теперь только напорчу.

Бросил картину, подсел к нам.

– Какие дальше варианты? Лагутин на работу ушел, опоздали. Что, в институт?

Юрка вздохнул:

– Погнали!

Глава третья

Пед

Педагогический институт знаменит. Кого ни спроси в Абакане нашем, учились или учатся в нем. Или собираются поступать. Красивые девушки, солидные юноши, облезлые рок-н-ролльщики, будущие ученые-физики, тайные и явные алкоголики, мелкие наркоманы, очкастые ботаники…

Юрка бросил пед в этом году, я – два года назад, Серегу отчислили после первого семестра когда-то давным-давно. Но почти каждый день мы приходим сюда, чтобы достать деньжат, посмеяться над загруженными студентами, посмотреть на своих одногруппниц, которые не здороваются с нами уже. Наверное, не узнают.

Медленно идем сквозь мутный, ледяной полутуман, оставляем друг другу курить, поскальзываемся, хохочем, поем. Со стороны, думается, мы смешны и противны: один в серой офицерской шинели, женская каракулевая шапка на голове; другой в мало́й, на искусственном меху ушанке и весеннем грязном плаще; на третьем – рваные джинсы, куртка, спортивная шапочка с оранжевым помпончиком.

– О, партизаны полной луны! – встретил нас в фойе Толя Гаецкий с историко-филологического факультета. У него очки и лицо эстета, голос сытого сноба, волосы мыты шампунем, строгое пальто, «дипломат» в руках. – Какими судьбами?

– Слушай, Анатолий, – серьезно, даже сурово начал Серега, – нам крайне нужны десять тысяч рублей!

Гаецкий скривил губки, отмахнулся:

– Да откуда, парни? Сам на мели…

– Пять!

Студент достал из кармана бумажник, порылся в нем. В конце концов протянул тысячу и две двухсотки.

– Только верните! Кстати, Юра, с тебя двенадцать штук, не забывай.

– Угу, угу.

Двинулись на второй этаж. Первая пара уже началась, трудно встретить кого-нибудь.