Книга Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

Часто ему начинало казаться, что он наконец-то умер. Что валькирии, Христ-потрясающая, Мист-туманная, Труд-сильная, Хлег-шумная, поддерживая ласковыми, прохладными пальцами с четырех сторон, уже несут его к Одину, усадить за почетный стол героев-эйнхериев. Хорошо было невесомо лететь, не чувствуя боли, а не карабкаться червяком по прибрежным камням. Один, я иду к тебе, иду, восторженно думал он…

Но конунг опять приходил в себя, и опять вокруг был только враждебный лес. Он снова полз, рыча от острых, огненных вспышек внутри, дрожал от лихорадочного озноба, проклинал все вокруг самыми страшными проклятиями, какие приходили на ум. Гнев и злость помогали ему ползти вперед. Только гнев и злость, и еще надежда на месть…

Вот о чем надо слагать долгие драпы-песни, вот где потребовалась ему вся его сила, вся терпеливая выучка героя и победителя, потом думал он. Но как об этом споешь? Какие слова можно подобрать, чтобы описать чувства человека, когда он в одиночку сражается с тем, что не видно глазу?

Его нашел Якоб-скальд, который тоже пробирался к крепости, таясь в ночной темноте. Наткнулся на него и испугался вначале, так страшен был его вид, рассказал потом скальд. Хитрый скальд, опытный старый воин… Хитрее всех оказался Якоб в том бою, когда быстрая «Птица моря» сгорела от негасимого огня чародеев. Притворившись мертвым, Якоб зацепился за кусок дерева и поплыл по течению неподвижно. Глупые поличи поверили, что он мертвый, не стали трогать.

Так и спасся, один из немногих. Конечно, о хитрости не слагают таких звучных стихов, как о победах лицом к лицу, но зато скальд вернулся в крепость с целыми руками и шеей. Это тоже победа, если подумать.

Якоб, встретив его, первый услышал про великана. Он поверил своему конунгу. Якоб сам видел в лесу этих огромных чудищ, что одинаково похожи на людей и зверей. Бежал от них, устрашенный невиданным.

Все остальное скальд придумал сам. И про долгую битву, от которой дрожала телом Ерд-земля, и про победу конунга. Рагнар, упав на руки скальда, больше ничего не чувствовал и не видел, словно сумрак Утгарда, кромешного мира, все-таки добрался до него и укутал намертво. Он даже не помнил, как Якоб тащил его на себе в крепость. Только мрак, только сумрачный лес и горячая, как огонь, черная боль…

Когда конунг пришел в себя и смог говорить, дружинники уже знали, как драккары, пустившиеся в погоню за поличами, наткнулись на враждебных, таинственных духом, призванных теми на подмогу. Как горели деревянные коми, как гибли воины от колдовства и как сам конунг победил один на один самого сильного великана, но тоже пострадал в битве.

Рагнар не стал спорить с тем, что все уже считали за истину. Людям вообще нравится обманывать себя красивостями, знал конунг. Интересно, сколько правды в древних преданиях, которые взахлеб повторяют скальды? — иногда думал он. Не столько ли, сколько в россказнях бешеного Агни про трехголового змея? Странно устроена жизнь, Агни вот даже дети не верят, а в его победе над великаном никто никогда не усомнился… Впрочем, богам виднее, кого называть героем, а кого — пустобрехом…

В тот вечер воины еще долго сидели за обильным столом. Поднимали полные чары, ставили их обратно пустыми. Славили богов и хвалили себя.

Конунг, как обычно, поднялся из-за стола одним из последних, когда многих героев рабы уже оттаскивали на лежанки в бесчувствии. Все сидел, думал и вспоминал. Он много думал последнее время. Строил планы и перебирал их. Как дети, забавляясь, перебирают на берегу гладкие камешки морской гальки.

Рагнар никому этого не говорил, но хотелось ему еще раз побывать в угодьях поличей. Скулы сводило порой — вот как хотелось. По вечерам, разгоняя кровь мерой вини или пива, он в красках рисовал себе, как отомстит лесным колдунам за потерянную руку и кривую шею, отплатит за подлую речную засаду кровью по весу. Как схватит за черные кудри Сельгу, эту лесную девку-колдунью, как намотает их на руку, волоча ее за собой, как насадит ее с размаху на свое кожаное копье, как закричит она от страха и боли, громче и отчаяннее, чем кричит насмерть раненный зверь. А потом он будет убивать ее медленно, очень медленно, по кускам отрезать кожу от ее гладкого тела, чтобы колдунья успела много раз пожалеть, что боги когда-то вдохнули в нее дух жизни…

После таких размышлений кровь закипала в нем, а кожаное весло вставало торчком, словно вздыбленное могучими руками гребца. Тогда он яростно набрасывался ни жену или на подвернувшуюся рабыню, а те охали, удивляясь его мужской неуемности…

Ничего, ничего, уже скоро, предвкушал он, успокаивая себя. Пусть с одной рукой, пусть с кривой шеей, но сила мало-помалу вернулась к нему. Теперь Рагнар чувствовал — он готов к новым викингам. Теперь — готов! Вот кончится сырая осень, пройдет долгая зима с ее редким светом и длинными, бесконечными ночами, и его деревянные драконы снова оседлают соленые, могучие волны. Он знает, куда направить бег морских скакунов…

Приятна месть, когда горит кровь от ярости, но становится она тем слаще, чем дольше вызревает, как ягода на припеке. Один, Отец Побед, недаром завещал своим детям никогда не забывать врагов и ничего не прощать им!

21

Жизнь человеческая — как вода в реке, думала Сельга последнее время. Течет жизнь по руслу Времени, мелькают весны одна за другой, тянутся перелетным клином диких гусей. Уходит и молодость, и красота, и трепетная когда-то любовь забывается, теряется за бесконечными, пустяшными хлопотами. Даже дела великие, громкие затягивает песок минувшего, заносит так, что вроде бы следа не осталось… Понятно, духом человек живет вечно, но молодость, красота — они как? Вот интересно, если умирает человек старым и немощным, ослабшим умом и телом, неужели в такой же немощи будет пребывать его дух в светлом Ирии? Нет, наверное, не может такого быть… Наверное, наоборот, освободившись от телесной рухляди, снова становится дух тонким и чистым, как первый, прозрачный лед. А значит, дух в человеке никогда не стареет, тело подводит, короткий у него срок, недолгий. Должно быть, так…

Кажется, с чего бы ей задумываться об этом, она в силе, и почете, в полном соку расцветающей женской прелести, она и двух десятков весен не прожила еще в Яви. Пусть бабы рано стареют, раньше, чем мужики, но даже по бабьим меркам век ее еще небольшой. Многое еще впереди, прежде чем настанет ее черед уходить с огнем…

Не сразу, но обжились родичи на новых землях. Избу муж Кутря поставил большую, просторную — хоть стадо поди. Внутри сделал несколько дощатых перегородок, как подсмотрел в свое время у свеев. Широко размахнул, ни на лес, ни на работу не поскупился. Князь все-таки. Как был в походе, так и остался князем на новых землях, обжинаемых родом поличей. Родичи, придя сюда, решили — старейшины пусть думают за всех, как положено исстари, по и походный князь пусть останется при своей службе. Места вокруг новые, необжитые, мало ли, откуда придет опасность. А князь — он и есть князь, всегда при оружии и постоянно настороже. И парней молодых, по-ратному — отроков, пусть натаскивает владеть копьем и мечом, чтобы те в любой момент могли сбиться в дружину.