Книга Чудовище Франкенштейна - Сьюзан Хейбур О'Киф

Под курткой виднелась та же фермерская рубаха, ее нижний край опускался между раздвинутыми ногами, прикрывая лоно. На ткани проступало большое свежее пятно. Я спросил:

— Подошел твой срок?

— Я сама установила свой срок. Ах, Виктор, зачем ты так надолго оставил меня одну? — Она подняла руку, в которой сжимала ржавый железный напильник. — Смотри, что я нашла.

Она повернула напильник — на кончике блеснула влага.

— Я бы выскоблила его давным-давно. Но даже теперь трушу и боюсь малейшего укола. Хотя, возможно, мне просто нужно было чувствовать на себе твой взгляд.

Она задрала ноги, словно собираясь снова воткнуть между ними напильник.

Я не шелохнулся. Не мог сдвинуться с места.

Со сдавленным воплем она швырнула напильник через всю комнату и закрыла лицо ладонями.

— Что я наделала? — вскрикнула Лили.

— Только то, что пообещала в письме.

— Письмо. — Ее страдания были недолгими. — Я написала его еще в Таркенвилле сразу после твоего ухода. Потом я пожалела, что отдала его мальчику.

— Но ты сдержала слово.

— Ты сказал, что придешь на закате. — Она почти умоляла.

Сколько часов прождал я снаружи, пока она сидела здесь одна, думая, что я не приду? Ведь я чуть было не ушел.

— Нам нужно в город. — Я подобрал ее одежду. — Кто-нибудь да поможет.

— Нет, только не в Данфилд. Он узнает и будет искать нас.

Можно было не спрашивать, кого она имела в виду.

— Чего бояться? — жестоко сказал я. — Он лишь завершит начатое тобой.

— Подумай обо мне, — прошептала она. — Подумай о себе. — Тон ее стал настойчивее. — Раз уж ты здесь, нам нужно уйти немедля! Это место должно остаться далеко позади.

Ее глаза лихорадочно засверкали на бледном лице.

— Куда тебя отвести? — Я узнал ее прежнее коварство.

— В Лондон, Виктор. — Ее рука внезапно потянулась к заколке. — Ты обязан доставить меня в Лондон.

Она умолкла с ухмылкой на губах. Я одел ее, оторвав рукава своей рубахи и запихнув их ей в штаны вместо бинтов. После этого она свернулась калачиком в углу и уснула. Я сомневался, можно ли ей сейчас двигаться, и потому записал это, наблюдая за ее состоянием.

Лампа светит слишком тускло, я больше не могу писать. Нужно попробовать разбудить Лили или перенести ее в карету, пока она спит. Лучше бы нам убраться подальше из Данфилда еще до рассвета.

24 февраля

Я мчусь словно одержимый. Остановился в первом же городе после Данфилда. Лили отказалась выходить из кареты и принялась царапать мне лицо, когда я заглянул внутрь. В следующем городке я упросил повитуху помочь ей. Но едва бабка открыла дверцу кареты, Лили пнула ее прямо в грудь, и та повалилась на землю.

Копыта лошадей стучат в такт моим мыслям. Увязая в канаве, я замыкаюсь в себе. Даже дневник не помогает вырваться на волю.

Зачем я вернулся к ней? Почему не выхватил напильник, когда она хотела проткнуть себя? И если меня не волнует судьба червя, судьба самой Лили, зачем же я взял ее с собой?

Так я и мчусь дальше.

Я не хотел останавливаться, хотя она колотила в окно, кричала, что ей дурно, и обзывала меня последними словами. Когда я наконец притормозил, Лили вылезла из кареты, и я тут же упрекнул ее в бессмысленной жестокости.

Лили оттолкнула меня и согнулась вдвое: она не лгала, ее и впрямь тошнило. Но я не испытывал жалости.

— Всю жизнь ты купалась в роскоши, — сказал я. — Как же ты докатилась до хладнокровного убийства?

Она выпрямилась и уперла руки в бока:

— Виктор, а что чувствуешь ты, когда убиваешь? Или ты такой же бесчувственный, как я? Это бодрит только в первый раз.

Я похолодел от ее прозрачного намека.

— В первый раз?

— Когда убиваешь впервые. — Она улыбнулась. — У меня это был помощник конюха. Ты, конечно, помнишь преступление, в котором обвинили тебя. В ту ночь я рассказала тебе о черве, хоть ты ничего и не понял. Я говорила, что кто-то шпионит за нами.

— Тот мальчик… Ты так зверски его избила, что его узнали только по родимому пятну. За что?

— Он стал бы меня шантажировать! О свадьбе уже договорились, мои земельные владения выросли. Я не могла себя компрометировать. Если бы мальчик все рассказал, я бы серьезно пострадала… Кстати, когда молодой солдат приходит с войны, все дивятся и спрашивают его: «Каково это — убивать?» Отнимать жизнь — мужская доблесть. Не то что это. — Она резко ударила себя по животу. — На такое способна любая сучка во время течки.

Лили залезла обратно в карету и устроилась на сиденье. Затем ее лицо вдруг исказилось, и она схватилась за бок.

— Уже скоро, — прошептала она, снова выдавив из себя ухмылку. — Хорошо хоть немного сократила срок.

Над верхней губой у нее выступил пот. Все тело затряслось. Когда Лили открыла глаза, они были пустые и холодные.

— Да не пялься же на меня, как идиот. Залезай на козлы и поезжай. Как только отродье подохнет, я хочу отметить свое избавление в Лондоне.

В самом деле, почему червь должен иметь для нее хоть какое-то значение, если даже помощник конюха — живой человек с именем и лицом, пожалуй, со слишком большими ушами, но нежный, как марципан, да к тому же миловавшийся с соседской девчонкой, — если даже этот парнишка, которого она знала много лет, значил для нее так мало?

Я смог спросить лишь об одном:

— Ты не боялась, что тебя поймают?

— Нет, я знала, что обвинят тебя.

Не проронив больше ни слова, я закрыл дверцу кареты и вернулся на свое место на козлах. Взмахнув над лошадьми кнутом, я увидел перед собой лицо Лили.

Позже

Она снова заставила меня остановиться. На этот раз Лили опустилась на землю — просто для того, чтобы спокойно полежать, отдохнуть от непрестанной тряски. На штанах расплылось розоватое пятно. Она отпихнула меня, когда я вызвался наложить ей чистую повязку из обрывков своей рубахи. Боли были острые, но нерегулярные: не поймешь, сколько еще ждать.

— Червь отрастил зубы и когти. — Лили задыхалась. — Он пытается прорваться наружу. Убей его, Виктор, убей!

Затем, отдышавшись, она велела помочь ей влезть в карету и ехать дальше.

И еще позже

Схватки на время прекратились, хотя штаны Лили промокли насквозь. Когда я замедляю ход, она бешено вопит, чтобы я не останавливался и мчался прямиком в Лондон. Боль не сделала ее слабой, а, наоборот, придала сил, порожденных безумием. И я мчусь, говоря себе, что она изувечит себя еще больше, если я не подчинюсь. Я все время прислушиваюсь, почти с надеждой: не замолкнет ли она?