Книга Маршрутка - Александр Кабаков

А самообслуживание оставь пубертатным распущенным подросткам — они сами это так называют.

Однако ж есть уроды, навсегда пришибленные некогда великими, но уже давно развенчанными романами, которые по-прежнему все пишут и пишут про своего брата, литературного отщепенца. Поскольку, оправдываются они, ни про кого, кроме себя, не знают достоверно тонкостей внутренней жизни. Ну как Флобер: мол, Эмма — это я. Или все же Стендаль? Ну черт их знает, не важно. Факт тот, что никому, нах, эта их внутренняя жизнь, кроме гастроэнтерологов, не нужна, а они все стараются.

Вот и автор принадлежит к этому вымирающему, но упертому племени.

Так что — пожалуйста, предлагаем вашему вниманию, господа, рассказ про писателя.

Один писатель, назовем его Гончаров, только не тот, а совершенно другой, ныне живущий Гончаров, находился за границею в творческой поездке. Поездка эта представляла собой чес по небольшим городкам одной европейской страны, где скопилось много русскоязычного народу в основном еврейской национальности. Объяснялась такая концентрация бывших советских интеллигентов чувством вины, которое некогда охватило всю страну их нынешнего ПМЖ. Это чувство вины послужило основанием для того, чтобы налогоплательщики провинившейся страны стали охотно финансировать социальное существование всех евреев и членов их семей, каковые пожелают жить среди иностранцев, в чистоте и весьма сдержанном достатке, тоскуя по журналу «Новый мир» за тысяча девятьсот семьдесят шестой год и прочей русской культуре, вернее, духовности. Ну от тоски они и пригласили писателя Гончарова приехать к ним за их небогатый счет, почитать что-нибудь из своего нового романа «Обыкновенная история» — не того, конечно, а тоже совершенно другого, про который недавно даже критик Тигран Омельченко сочувственно высказался. Читал Гончаров в холодноватых социальных помещениях общинно-культурного назначения примерно минут по сорок, до легкой хрипоты, а потом отвечал на вопросы — типа, почему же у вас там опять проблемы со свободой слова, а в подъездах, говорят, как не было горшков с цветами, так и нет. И за это ему оплачивали двухзвездную, как лейтенант, гостиницу и еще после каждого чтения давали немного евро (называя их, как следует, ойро) в узких конвертах — сколько смогли собрать с двадцати, а то и всех тридцати слушателей. Зато, надо признать, слушателей внимательных и тонко понимающих гончаровскую стилистику, непрямые метафоры и контаминации.

Более того: пару раз на слушаниях присутствовали даже аборигены в виде профессоров местных университетов. И вот один такой ученый, хрен моченый, встает и задает вопрос на правильном русском языке с приятным акцентом. «Господин Гончаров (а Гончаров, надо признать, от „господина“ до сих пор всякий раз вздрагивает), — обращается профессор, — как вы считаете, выполняет ли… то есть исполняет ли ваше творчество ту роль, точнее, миссию, которую всегда исполняла… то есть выполняла русская литература? Я имею в виду роль нравственного ориентира, точнее, морального эталона в том смысле, что призывает ли она русский народ к добру, справедливости и красоте чувств во имя традиций Достоевского и Чехова, или вы считаете, что в новой России эта роль литературы не востребована?»

Так и спросил, зараза. Можно подумать, без него мало неприятностей.

Гончаров покашлял, снял очки, протер их, наблюдая тем временем аудиторию и глупого профессора в некотором тумане, и ответил довольно складно, но уклончиво. Мол, конечно, традиции великие, и мы всемерно, сколько есть сил и таланта… Но, с другой стороны, время не стоит на месте, меняется реальность, читатель пошел совсем другой, массовая культура подпирает, и надо думать о сюжете, нах, об увлекательности, знаете ли, и против времени не попрешь, понимаете ли, уважаемый профессор? Понял, нет, чмо? Тут народ зашумел, встреча кончилась, подошли трое за автографами, которые просили поставить на старых гончаровских книжках, вывезенных из Союза с теми еще библиотеками — в общем, обошлось.

Вечером Гончаров ужинал с принимающей стороной в лице одного бывшего журналиста ленинградской молодежки, бывшей редакторши ташкентской киностудии и ее мужа, программиста-системщика. Платил за большие лангеты и пиво программист, неплохо устроенный и непрерывно это демонстрировавший — например, выхватыванием счета из рук Гончарова. Поужинали симпатично, под громогласие местных людей, но душевно, повспоминали проклятые, повторимся, но уютные времена.

Ну-с, а утром писатель Гончаров проснулся рано, позавтракал гостиничным скучным завтраком и вышел пройтись. Дошел до набережной, остановился на самом ее краю под холодным североевропейским ветром, стал любоваться зазубренными шпилями соборов на противоположном близком берегу. Соборы казались выросшими, проломив асфальт, из-под земли, словно не водящиеся здесь кактусы. Стал он также смотреть на здоровенных речных чаек, носившихся повсюду и садившихся с дерзким видом на сырые плитки мостовой, стал слушать их отвратительные крики. Внимательно смотрел на маленький теплоход, суетливо просквозивший по сизой воде куда-то за поворот реки, смотрел, пока видно было…

И думал о том, что неплохо было бы вернуться в гостиницу, подняться в жаркий тесный номер, раздеться, лечь в кровать под тонкое, но теплое отельное одеяло, принять все снотворные, которые привез с собой, и заснуть навсегда. Вот хлопот было бы бедным евреям! С не понимающими русской души властями объясняться, тело отправлять… Жалко людей. А то просто найти веревку и в узком сортире приладиться с унитаза. Нет, рухнет картонный потолок, один конфуз и, опять же, объяснения…

Почему, ну почему же так все получилось, думал писатель, почему? Ведь старался, мучился, считал делом жизни, Богу молился, чтобы дал сил и умения, плакал, было дело, над заправленным в машинку листом, когда эти чертовы компьютеры еще не полезли изо всех щелей! Ах ты, Господи, Боже мой… Что же теперь-то делать, а? Поздно, поздно, прожита жизнь, расползлись книги из-под рук, как тараканы из-под кухонной раковины, и новые будут такими же, если будут. Достоевский, говорите? Да отстаньте вы от меня, дайте помереть спокойно, не имею отношения к затронутой теме, простите, господа, скверно себя чувствую, пойду полежу…

Сизая, густая, ледяная вода текла у его ног. Он представил себе, как мгновенно промокает и прилипает к телу одежда, обхватывает жгучим компрессом, всплывают и закрывают лицо полы пиджака…

Чайки орали все более непотребно, на минуту ему показалось, что желаемое уже произошло и это душа его отвратительная так орет, отправляясь, куда ей положено.

«Да, — произнес писатель Гончаров довольно громко, пользуясь пребыванием в нерусской языковой среде, — херово все. А что делать? Жить-то надо».

Случайный прохожий в клеенчатой куртке, ведший за руль тяжелогруженый велосипед, шарахнулся от полоумного русского, говорящего с самим собой.

А Гончаров бросил окурок в чистую воду и пошел в гостиницу — собирать вещи, поскольку минут через сорок должен был заехать программист и отвезти его в аэропорт к аэрофлотовскому рейсу в Москву.

Пронесло. И вы эти мысли бросьте. Жить-то надо, это Гончаров правильно сказал. Писатель все же.