Книга Все разумные - Павел Амнуэль

— Судя по вашим официальным отчетам — нет, — с легким смешком сказал Гущин, давая понять, что известно ему, конечно, больше, чем он говорит. — Впрочем, пусть это вас не беспокоит. Как вы себя чувствуете сегодня, Николай Евгеньевич?

— Как обычно, спасибо, — сухо сказал Кронин, он не любил, когда его спрашивали о здоровье. — Значит, мы договорились? На этой неделе отчета не будет.

Разговор оставил неприятный осадок. Положив трубку, Кронин вывел на экран таблицу целей и задумался. Трудность заключалась в вербальных формулах. Нормальное научное противоречие, второй шаг алгоритма: нематериальная суть закона должна быть сформулирована в материальных терминах. Что такое количество в нематериальном мироздании, если счет есть функция материальных единиц? Они уже обсуждали эту проблему и нашли подходы к решению. Только подходы, но, похоже, что Сокольского это обнадежило больше, чем следовало. Филипп Викторович вообще был энтузиастом и фантазировал лучше, чем кто-либо другой. Понятно, что именно ему пришла в голову нелепая мысль о…

Почему нелепая?

Нелепа смерть, но никакие предположения о ее причине нелепыми быть не могут. Даже самые, на первый взгляд, фантастические, тем более, что по сути в версии Сокольского не содержалось и фантастики. Вопрос в другом — можно ли, используя единственный сформулированный нами полный закон мироздания, спровоцировать чью бы то ни было смерть от инфаркта?

Даже если все так, почему нужно было убивать Лизу — молодую, красивую, умную, замечательную?..

Если это вообще было убийством.

Кронин помнил, о чем думал, лежа в постели в полном мраке — засыпал он с трудом, любой свет мешал, даже если это был слабый огонек или отблеск уличных реклам, и потому по вечерам он плотно закрывал шторы на окнах. Он вытянул ноги — в коленях поселился новый вид боли, не тянущий, к какому он уже привык, а какой-то скребущий, — и подумал о том, что нужно бы показаться врачу. Кронин ненавидел врачей, ненавидел медицину и ненавидел собственное тело, которое без медицины не просуществовало бы и года. Одно время он думал: ну и пусть. Умру, и станет лучше. Софа вывела его из депрессии, сестра хорошо знала его характер, пожалуй, даже лучше, чем Клара. С женой он спорил всю жизнь — ее жизнь, — а с сестрой не спорил никогда, Софа смотрела ему в глаза, говорила: «Сделай так, и будет хорошо», и он делал, и действительно становилось если не совсем хорошо, то лучше — определенно.

Он лежал в тот вечер и ждал, за стеной в кабинете часы пробили один раз — четверть одиннадцатого, Кронин перестал думать о больных ногах и тогда увидел сына. Так бывало всегда перед сном: сначала боль, потом Гарик, за ним приходила Клара, гладила его по голове, и он засыпал, ощущая лбом холодное прикосновение пальцев.

Кронин помнил сына таким, каким тот был после выпускного школьного вечера. Высокий, стройный, белозубый, с удивительно красивой улыбкой. Настоящий мужчина. Через полгода после того, как его призвали в армию, Гарик прислал родителям фотографию — он стоял в обнимку с двумя приятелями, такими же салагами, и, как показалось Кронину, более несчастного человека не существовало на всем белом свете. Вроде бы ничего не изменилось в облике сына — разве только солдатская форма вместо черного костюма. И еще взгляд. Можно ли рассмотреть взгляд на плохой фотографии?

Он ничего не сказал Кларе — она была так счастлива, что с сыном все в порядке и в армии у него уже появились друзья, а то все пугали ее этой ужасной дедовщиной. Он ничего не сказал жене, но про себя подумал: это конец. И не ошибся.

Кронин лежал, вытянув ноги, смотрел в лицо улыбавшемуся Гарику и впервые после его гибели подумал тогда о том, что, возможно, все-таки ошибся, глядя на фотографию. И это был не конец. Гарик существует где-то и как-то и ждет, возможно (нет — наверняка!), весточки от отца. Загробного мира нет, это, конечно, чушь, но если правда то, что существует бесконечномерная Вселенная, о которой они так много рассуждали в последнее время, то человек не может умереть весь, потому что живет в бесчисленном числе измерений, не только материальных, но и таких, о которых они сейчас не имеют ни малейшего представления. Что они могут знать, если с грехом пополам сумели сформулировать один-единственный закон мироздания, главный закон — верно, — но пока единственный?

Материальная оболочка его сына покинула этот мир, то есть перестали существовать три — четыре, если говорить и о времени тоже — его измерения, но остались другие, множество других. Может, какая-то их часть тоже отмирает со смертью телесной оболочки, а может, наоборот — возникают иные формы взамен утерянных. Ведь даже в нашем мире ящерицы отращивают новые хвосты…

Конечно. Гарик не умер. Из какого-то своего измерения он смотрит на отца — или нет, не нужно использовать терминов, ограничивающих воображение, «смотрит» — не то слово. А какое? Получает информацию? Более правильно, но…

Пусть будет просто: знает. Он все знает.

Я тоже хочу знать о Гарике все, — подумал Кронин. И по какой-то не осознаваемой ассоциации — ассоциации ведь рождаются сами по себе, как снежинки, падающие на ладонь, — он подумал о Лизе Мартыновой. Они могли познакомиться, если бы жизнь распорядилась иначе. Гарик поступил бы в Университет — со второй попытки, с первой не получилось, потому он и «загремел» при осеннем призыве, — и тоже, как отец, занимался бы висталогией, теорией открытий, наукой о сильном мышлении. Наверняка занимался бы, он и в школе интересовался кое-какими задачами, правда, на первом месте был все-таки спорт. И когда появился Гущин со своим странным поначалу предложением о создании группы по разработке методов антитеррора, Гарик мог принять участие в общей работе. Мог, конечно, мог. И познакомился бы с Лизой. Они бы нашли общий язык. Гарик Лизе наверняка понравился бы. Если ее тяготят ухаживания Филиппа — Кронин видел, что Лизу Сокольский скорее раздражал, чем даже оставлял равнодушной, — то внимание Гарика наверняка было бы ей приятно.

И тогда…

Стоп, — прервал он себя. Не нужно. Впрочем, он уже все равно представил себе, что было бы тогда, фильм, созданный воображением, захватил его, какие-то звуки прорывались сквозь сон, который был наполовину фантазией наяву, они отвлекали, Кронин отгородился от них, и неожиданно возникла странная, невозможная, но такая мучительно притягательная мысль: если два бесконечно сложных существа не могут найти друг друга в четырех измерениях, то способны — конечно, способны, какие могут быть сомнения! — сделать это в бесконечном числе других измерений Вселенной. И если один из них лишился части себя (иначе говоря — умер в каких-то измерениях), то это, скорее всего, может помешать встрече, и тогда второе существо должно лишиться тех же измерений, чтобы возникло новое равновесие…

Попросту говоря, если бы Лиза умерла, то у Гарика появился бы шанс.

Глупая мысль. Господи, какая же глупая… Что такое четыре измерения по сравнению с их бесконечным числом? Случайно встретиться в мире на его бесчисленных дорогах так же мало вероятно, как случайно попасть из детского пугача в глаз сове, сидящей на дереве за много километров от стрелка.