Книга 21.12 - Дастин Томасон

— Значит, мы должны рассмотреть страхи, глубоко укоренившиеся в каждом из нас, — внезапно сказал он, поворачиваясь к Чель. — И здесь нам помогут мыши.

— При чем здесь мыши?

— Эти грызуны мало чего так боятся, как змей. Причем их не надо учить опасаться пресмыкающихся. Это у них на уровне инстинкта, заложено в ДНК, или, если угодно, впитано с молоком матери. Мы, впрочем, научились отключать этот страх, изменяя генетическую структуру зверьков.

Чель могла себе представить все те долгие годы, которые Стэнтон провел в стенах лаборатории, годы трудов, вероятно, мало чем отличавшихся от ее собственной работы. Правда, способ его мышления был для нее чуждым, да и термины он использовал почти совсем незнакомые. И все же его слова, что процессы научной работы одинаково применимы к медицине, лингвистике и истории, показались Чель очень верными.

— Итак, — продолжал Стэнтон, — главный вопрос, на который нам нужно получить ответ, таков: что страшило вашего писца больше всего?

— Окончательная гибель родного города? — высказала предположение Чель.

— Но, судя по вашим же словам, он предвидел ее уже какое-то время.

— Уж не думаете ли вы, что он боялся змей?

— Нет, но нам надо понять, что могло вызвать в нем такой ужас. Это должно быть нечто на уровне подсознания. Что-то изначально заложенное в любом человеке.

— Как, к примеру, кровосмешение? Инцест? — спросила Чель.

— Да! Что-то в этом роде. Могли мы здесь попасть с вами в точку?

— Едва ли. Инцест действительно был строго запрещен и богами, и земными правителями. И все же эта версия не имеет смысла. Какая связь могла существовать между кровосмешением и богомолами?

Но стоило ей произнести эти слова, как у нее в мозгу молнией сверкнуло другое предположение — воспоминание об обвинениях в адрес ее предков, которые она стремилась опровергнуть на протяжении всей своей научной карьеры.

С самого начала Чель отчаянно желала, чтобы новый кодекс стал доказательством, что ее народ не сам навлек на себя погибель.

Но вдруг так и случилось на самом деле?

27

«Я постился в течение сорока солнц, поддерживая силы только кукурузным настоем и водой. Ни капли дождя по-прежнему не упало ни на наши поля, ни на окружающие леса, и запасы воды почти полностью истощились. Каждый, кто имеет до сих пор хоть немного воды, маиса или маниоки, теперь тщательно прячет их от посторонних глаз. Пошли слухи, что кое-кто уже пьет собственную мочу, лишь бы утолить жажду. Еще двадцать солнц, и воды в городе не останется вообще.

Еще народ перешептывается о планах некоторых сограждан уйти на север в поисках пригодных для пахоты земель, и это вопреки новому указу Ягуара Имикса, запрещающему покидать город под страхом смертной казни. В беднейших кварталах Кануатабы за последние двадцать солнц умерли восемнадцать человек, и среди них много детей, о которых думают в последнюю очередь при распределении продуктовых рационов.

В былые времена в нашем городе продавались наилучшие товары, каких нельзя было найти даже в десяти днях пути отсюда. Но украшения из оникса в рот не положишь, и мастера-ремесленники больше не процветают — за исключением тех, кто выполняет заказы дворца или работает на правителя подобно мне самому. Даже самые знатные женщины теперь вожделеют не к серьгам из перламутра и не к накидкам из многоцветных перьев, а к простым лепешкам и плодам лайма. Мать, которой нечем накормить детей, ни в грош теперь не ставит золотые медальоны, пусть их считают трижды священными!

Вчера, когда солнце близилось к зениту, меня вызвали во дворец.

Покидая свою пещеру в полдень, я со спокойной душой оставил в ней дочерей Оксиллы, потому что знал — мое духовное животное присмотрит за ними в мое отсутствие. Святейший Ягуар Имикс, только что вернувшийся из дальнего военного похода, предначертанного ему звездами, призвал меня к себе, чтобы открыть значение бога Акабалама и дать мне новую возможность продолжать обучение наследника.

Когда же я оказался в нескольких сотнях шагов от центра города и менее чем в тысяче от места, где был заложен новый храм-мавзолей для Властителя, моим глазам открылось зрелище, в реальность которого я не сразу поверил. Густые столбы черного дыма поднимались над вершинами башен нашего малого храма, под которым располагались священные катакомбы. А потом, повернув за угол, я увидел самое большое собрание мужчин и женщин Кануатабы, какого не случалось, должно быть, уже шестьсот солнц.

Я знал, что сбор был назначен именно на сегодня, но не мог себе представить его грандиозности и великолепия. Невозможно описать словами то чувство, которое я испытал, увидев Кануатабу снова полным жизненной силы, каким город был во времена моего детства, когда отец носил меня на своих могучих плечах по торговым рядам. То и дело в толпе слышались разговоры, что Ягуар Имикс совершил чудо и не только накормит всех на этом величественном празднике, но и создаст запасы, которые помогут нам продержаться до следующего урожая.

Я видел мужчин, несших к южной лестнице дворца щедрые подношения из специй, ценных пород дерева и ониксов. Были там еще и соль, и гвоздика, и кинза, и сушенные на огне перцы чили — смесь, из которой делали приправу для мяса индейки или оленя. У меня даже заурчал от голода желудок. Но ведь ни индюшек, ни оленей, ни агути не встретишь и в двух днях пути от города — об этом с уверенностью доносили рабы. Могло ли случиться так, что во время последнего звездного похода Ягуар Имикс и его могучая армия захватили столь огромный запас мяса?

Ко мне приблизился дворцовый карлик. Я приведу здесь его слова, чтобы стало понятно, на какие злодейства он был способен. Вот что он сказал:

— Если бы все узнали, как это известно мне, писец, что ты даже не прикасаешься к тем девочкам, ты бы сразу лишился своих наложниц. В моей власти укоротить твою жизнь на десять тысяч солнц, как и жизни девочек. Поэтому впредь не смей мне больше перечить.

Никогда до сей поры не испытывал я большего желания выпустить кровь из тела другого человека и вырвать ему из груди сердце. Вот если бы только сейчас в одном из проулков возникла потасовка, достаточно громкая, чтобы заглушить вопли Якомо! Я бы тогда голыми руками разорвал его на части, а потом похоронил так, чтобы никто и никогда не нашел его останков.

Но я не успел ничего сделать, когда люди на площади вдруг заволновались. Мимо нас провели окрашенных синей краской военнопленных — пятнадцать человек в колонне. Всех их привязали к длинному шесту, и каждый, кроме того, за обе руки и шею был связан с идущим впереди. Некоторые из них с трудом передвигались, ведь им несколько солнц подряд пришлось идти пешком. Были и такие, кто уже сейчас выглядел как мертвец.

Татуировки на торсе одного из плененных выдавали его высокое положение в обществе, и мне прежде ни разу не доводилось видеть знатного мужчину, который бы так боялся быть принесенным в жертву. Он кричал и извивался, понукаемый конвоем двигаться вперед, но при этом волочил ноги, поднимая за собой облако пыли. Даже по лицам сопровождавших его воинов я мог судить, что и они видели такое впервые. Полностью униженное достоинство! Только душевное расстройство могло довести этого высокородного человека до позорного отказа спокойно встретить то, что уготовила ему судьба!