Книга Завещание Императора - Вадим Сухачевский

И после раздумий решение это наконец было облечено в слова.

— Да будет так, — тихо произнес Псоголовый Инпу-Анубис-Регуил и отвел свои, что были чернее самой темноты и мертвее самой смерти, глаза от застывшего в покорствии перед судьбой Града.

— Да будет же так! — торжественно изрек птицеподобный Джехути-Тот-Ибис-Гермес-Уриил, повелитель всех сущих земных тайн.

С этими словами он вперил свой орлиный взор в ту хмурую оконечность Града, над которой сейчас бушевала непроглядная буря. Целиком, вероятно, подвластная его взгляду, пурга тут же сперва замерла, образовав над землей неподвижный белый купол, вздыбившийся едва не до самой луны, а затем, вмиг исчерпав остатки своей только что, казалось, неиссякаемой силы, сделалась прозрачной и начала опадать.

— Да будет так… — в едином выдохе благоговейно повторили вслед за высшими духами притихшие было "котелки" и, дабы не утомлять более своим присутствием Великих, спорхнули вниз.

Глава 26
Возвращение Иванычей

Давай и принимай, и утешай душу твою, ибо в аде нельзя найти утех

Сирах (14:16)

"…Никак, смерть?.. — подумал фон Штраубе, уже не в силах глотать воздух, почти целиком состоящий из ледяного крошева. — Господи, после всего, что произошло – как это теперь нелепо!.. Неужели не уймется никогда? Ну уймись же ты, уймись!.." – молил он.

И в этот самый миг, словно кто-то, кому подвластны бури, внял его мольбам и повелел: "Да будет так!" – все внезапно стихло. Оглушенный этой тишиной и вконец обессиленный, фон Штраубе навзничь повалился на снег. Воздух с каждым мигом становился все прозрачнее. Вверху сквозь редкую, уже на излете порошу виднелись звезды и какая-то небывало огромная, неживого цвета луна, озаряющая во все стороны своим сиянием только что за кружением пурги невидимую закругленность горизонта.

Тишину нарушил громкий скрип снега – с этим звуком к распростертому фон Штраубе медленно приближался большущий снежный курган.

— Борис, ты где?.. — очутившись уже совсем вблизи, вдруг произнес этот курган голосом Бурмасова.

Отозваться сил не было, но, видимо, лейтенант, сам того не расслышав, все же издал слабый стон, потому что курган радостно возопил:

— Борис! Думал уж – не найду!.. Ты как, дышишь?

— Вроде бы… — с трудом разлепил обмороженные губы фон Штраубе.

— А чего ж тогда разлегся? Что, помирать собрался, никак? Это тебе, брат, дудки. Мог бы уже уразуметь: покуда Васька Бурмасов рядом – ей, Смерти Беззубой делать нечего. — Все это он говорил, вытаскивая его из сугроба, ставя на ноги и с такой силищей обивая с фон Штраубе снег, что, казалось, сам сейчас насмерть и пришибет им же только что спасенного друга. — А закрутило – вправду, скажу я тебе! В жизни такого не видывал! Без меня, ей-ей, полег бы ты тут навеки! — И в сердцах с такою медвежьей силой припечатал фон Штраубе по спине, что у иного и дух бы, наверно, вон. — Ну-ка, нос, чай, не отвалился? Нет, вроде бы на месте пока… Это нашему брату русаку любой морозецкий – тьфу и только! Ну да что русскому здорово – то немцу… Ладно, ладно, шучу я, сам знаешь… Ты лучше щеки потри. И пальцами-то, пальцами пошевели – не отморозил?

Фон Штраубе потопал ногами, потер ладони, ощущая, как в них входит жизнь.

— Цел, кажется, — наконец проговорил он, сам, пожалуй, еще не до конца освоившись с этим обстоятельством. — Только до сих пор не пойму – и какого лешего тебя понесло-то в самую пургу?

Некоторое время Василий моргал и сопел, надеясь припомнить.

— А шут его… — так и не найдя ответа, сказал он после бесплодных усилий. — Что-то такое, помню, толкнуло – да теперь поди-ка восстанови… Да и чего теперь? Главное – это что мы имеем dans le bilan [82]. А "dans le bilan" мы имеем с тобой вот что. Оба мы живы – это раз, и c’est bon [83]. Мы целы-здоровы – это два, и c’est encore meilleur [84]. Наконец, у меня в кармане осталась сотенка (он помахал в воздухе сторублевой ассигнацией), — это три, и это уже, можно сказать, tout a fait exellent [85]! — Просвиставшая над ними смерть ничуть не убавила в нем природного жизнелюбия. — Какой отсюда сделаем вывод? — продолжал он. И сам же ответил: – А вывод мы сделаем такой, что возможностей перед нами простирается море! Можем, к примеру, закатиться в "Асторию" (Нофретку заодно проведать – она тебя там, в нумере, кстати, все еще дожидается) и закатить по полной свой собственный армагеддончик. Можем, далее, взять кабинет в какой-нибудь ресторации почище и пировать до утра. Можем, наконец, дунуть (а что?) к цыганам, чтобы пораспушить души. Все неплохо – попробуй выбери. Это у нас уже, как говорят французишки, получается даже, пожалуй, embarras de richesse [86]! Посему – за тобой слово. Ну-ка, давай, брат: чего нам с тобой сейчас не хватает более всего?

— Тепла… — проговорил фон Штраубе, у которого зуб на зуб не попадал.

— Гм, не густо, — прокомментировал Бурмасов столь скромную, не по его размаху, потребность друга. — Хотя, впрочем… — Немного подумав, добавил: – Что ж, коли так – сие тоже в наших силах. Двинем-ка мы с тобой, поэтому… Двинем-ка мы вот куда…

Более ничего пояснять не стал, взял фон Штраубе за руку и, не давая ему увязнуть в снегу, потащил за собой в сторону, где лишь он один каким-то нюхом особым угадывал, должно быть, местонахождение тракта.

— …А ведь правда была твоя. Ей-Богу, славно мы это с тобой придумали! — довольный, говорил Василий, когда через каких-нибудь полчаса они в накинутых, уже повлажневших от пота простынях сидели vis-a-vis в натопленном кабинете бани, предназначенном для двоих, и до самого дна души вдыхали жаркий, с мятным запахом пар. — Однако ж, не дураки, согласись, были римляне, знали, собаки, где надобно коротать время!

В этих простынях они и вправду походили на римских патрициев. Такие же томимые негой патриции взирали на них с росписи потолка. Василий надел себе на голову один из предусмотрительно висевших тут лавровых венков, тем самым придав законченный вид своему патрицианству. Тепло от нагретых мраморных стен усладительно входило в каждую пору еще не насытившегося им тела, оттесняя все страсти этого дня с недавним воем и ледяным кружением смерти, куда-то в незапамятную даль.

На мраморном столике перед Бурмасовым стояла большая бутылища французского коньяка, из которой Василий то и дело наполнял несерьезно маленькую для него рюмочку и раз за разом, блаженствуя, отправлял ее содержимое себе в утробу.

— Не понимаю, признаться, я эту штуку – смерть, — вещал он, рассуждая скорее сам с собой, разглядывая изображение на мраморе в верхней части стены, запечатлевшее последние минуты гибнущей в содроганиях Помпеи. — И что, ей-Богу, за окаянная зловредность в ней такая? Уж коли кто нас произвел изначально смертными – так и сделать бы ему так, чтоб жизнь любому с начала и до конца была не в сладость. Каждый час, каждый миг! Чтобы человека ничем за этот мир не держало. Чтобы всякий с нетерпением только бы и ждал ее, Безносую!..