Книга Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов

время, пока охотники изучали обстановку, прикидывая, как лучше и на какой скорости им одолеть подъем.

«Луаз» стоял, поуркивая мотором, буравя черноту ночи снопами яркого света. Сербин подумал о машине, как о живом существе, готовом по его, Сербина, воле пуститься в опасный бег.

— Ты все же, Сергей, назад пересядь, — непререкаемо как-то и в то же время просительно сказал Владимир Изотович. — Весу задку придашь!

Погорельцев весело, раскованно рассмеялся.

— Во мне вес-то бараний!

— Все равно пересаживайся.

Сергей Васильевич спорить не стал. Усевшись на заднем сиденье посередине, он подтолкнул легонько Сербина в спину. Владимир Изотович, сделав мягкий протяженный выдох, пустил машину в плавный, скользящий ход. «Луаз» шел ровно, напором, готовый казалось, перемахнуть все видимые и невидимые препятствия.

Дорога набегала на них стремительно. Вот миновали спуск и седловину насыпи, вот начали забирать в гору. На середине подъема Сербин переключился и свободно взял крутизну. Никто им не попался навстречу, не помешал, и это радовало. Сейчас они были одни в темноте сырой, студеной ночи, в неперестающем вихрить снеге, на пустынной дороге.

— А ты говорил! — весело сказал Сербин. — С ходу съехали-въехали!

— Гоп скажем после. Еще будут спуски. Еще подъемы.

С осторожностью одолели километров пятнадцать. Снег повалил гуще, ветер усилился — напористо, как в парус, ударил в брезентовый верх машины. Голые кусты у дороги метались, будто живые. Мелкий березняк поодаль кланялся долу, почти касаясь земли вершинами. Дьявольская погода не утихала.

Сербин покашливал. Погорельцев молчал. Оба смотрели на полотно дороги. Все было пустынно, мертво. Но вот впереди, так неожиданно и тревожно, засветились в тумане огни чьей-то машины. Не понять было сразу — идет машина или стоит. Приблизившись, поняли: что-то с кем-то случилось.

— Занесло… Да сильно! — проговорил Сербин.

— Может, испугом отделались, — глухо отозвался Погорельцев.

Заметили, как от машины, сползшей в кювет, выскочил на обочину хромающий человек. Он наклонялся, хватал горстью снег, тер им лицо.

Они подъехали вплотную. Фары «Луаза» отчетливо вырвали из темноты худую фигуру на искривленных ногах — лицо в крови, но не испуганное, не озлобленное: наоборот, человек улыбался.

— Здорово, ребятки! — сказал извинительно, мягко. — Вот угораздило сверзиться. — Он протянул руку. — Денежкин, Пантелей Афанасьевич! Пенсионер, фронтовик, инвалид — так сказать, полный набор! Выручайте, братки, если сможете…

— А что вам в такую погоду дома-то не сиделось? — спросил Сербин. — И машина у вас… не та, чтобы гололед могла брать.

— Ваша правда, — не обиделся Пантелей Афанасьевич. — «Запорожец» с ручным управлением. Две инвалидных коляски уже износил с пятидесятого начиная года.

Прихрамывая, Денежкин подошел к «Запорожцу», пошарился в машине, вернулся оттуда с пачкой папирос и закурил, прикрываясь от ветра.

— Сильно разбились? — поинтересовался Погорельцев.

— Слегка… — Пострадавший жадно затягивался, огонь папиросы зло краснел на ветру. — Конечно, погода для нашего брата водителя нынче — смерть. Не знаю, куда вы спешите, а меня, милые, нужда гонит… Попробуйте дернуть, ребята, шнур капроновый есть.

— Давно сидите? — спросил Сербин.

— С часок уже. То попадались машины, а тут — как отрезало. Все откапывался, думал — выберусь.

— Хорошо вы его откопали, — сказал Погорельцев, оглядев «Запорожец». — Намучились… Далеко вам еще?

— До Пышкина.

— Попутчики, значит, — ответил Сербин.

— Вот бы выбраться, да и вместе, не торопясь, друг за дружкой, — мечтательно говорил Денежкин, прикасаясь ладонью к кровоточащей ссадине. — Видите, дело какое — сын у меня заболел. Ездил в город лекарство ему доставать, ненашенское, завезенное то ли из Индии, то ли еще откуда. Ну достал! Не отказали фронтовику… Раздумывал — ехать не ехать, хотел переждать, а душу грызет. Подался себе помаленьку да полегоньку, тягун остался позади. Катил, пока самосвал не напугал меня встречный: чуть увильнул от него — и готово!

Капроновый шнур закрепили, Сербин сел в свой «Луаз», а Погорельцев и Пантелей Афанасьевич налегли сзади — упирались, кряхтели. «Запорожец» подрагивал, но с места не страгивался, потому что колеса «Луаза» на льду пробуксовывали, сильного натяжения не получалось. Помучились и оставили.

— Не взять вам его — зарюхался капитально, — махнул рукой Денежкин. — Поезжайте, братушки, раз не выходит. Буду кого помощнее ждать.

— А если вы с нами — до ближнего села? — предложил Погорельцев. — Найдем там трактор. А?

— По такому-то позднему часу кого дозовешься, — не сразу ответил Пантелей Афанасьевич. — День субботний, мужики поди что и выпили, по теплым постелям лежат. У ночи свои заботы. Да и машину оставить беспризорную боязно.

— Резон, — согласился с ним Сербин. — Живо найдутся лихие ребята. — Сейчас — никого, а отвернись — нанесет вьюгой. И вытащат, и угонят.

— Найдутся лихие, как таким не найтись! — подхватил эту мысль Денежкин. — У меня прежде-то раз инвалидку даже укатывали. А тут — машина. И машина приличная, для села даже очень удобная.

— Мы вас не оставим, — уверил его Погорельцев, зная заведомо, что Сербин не возразит ему.

— Давайте еще попробуем на рывок, — предложил Владимир Изотович. — Авось…

Но и этот «авось» ничего не дал: колесам «Луаза» сцепления не хватало.

— Будем большую машину ждать, — вздохнул Погорельцев. — Посидим с часок, если никто не появится, пойдем собирать дрова, костер разведем — и до рассвета.

— Идемте, к нам, Пантелей Афанасьевич, — позвал Сербин. — За час, глядишь, что-нибудь и прояснится. Не вымерла же совсем дорога.

— А ветер-то воет! А снег… — протяжно сказал Пантелей Афанасьевич, рукавом прикрываясь от воющей вьюги.

Пока работали — было жарко. Остановились — летучая сырость начала отнимать тепло. Уселись плотнее. Денежкин закурил, выдыхал дым в сторону. Смотрели вперед, озирались назад. Огней ниоткуда не показывалось. Одна поземка гуляла, резвилась по скользкому льду.

— Чем ваш сын заболел-то? — спросил Погорельцев.

— Пашка-то? Провалился под лед на озере — посередке как раз. Нелегкая понесла блеснить окуней, а лед еще тонкий. Барахтался долго, остыл и занемог крепко. Заядлый он на рыбалку, охоту, нестерпимо какой заядлый! — говорил Денежкин, как бы и осуждая, и радуясь, что сын у него такой.

— Страсти знакомые, — весело подхватил Сербин. — Мы с другом сами таковские.

— И Пашка мой! В колхозе лучший механизатор. Теперь вот простыл в одночасье — крупозное воспаление легких…

— В войну моя мать от этого померла, — заметил Сербин. — Болезнь тяжелая, а лечить было нечем.

Пантелей Афанасьевич вздохнул, приоткрыл дверцу машины, кинул окурок и стал рассуждать:

— И теперь ее трудно лечат — пневмонию-то. Микробы к пенициллину, говорят, приспособились. Пашку кололи, кололи, а он все хрипит, в беспамятстве. Из кризиса еле выцарапался. Изболелся — глядеть не на что. От слабости так потеет, рубаху хоть выжимай. Врачи осложнений боятся. Лекарство ценное выписали, а его у нас в Пышкине нет. Или есть, да простому смертному не показывают. Я