Книга О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта - Клиа Кофф

итоге будет сделана. Затем наступает время проанализировать данные, полученные при исследовании костей, чтобы определить возраст, пол и рост.

После осмотра наступает время писать отчет. Возможно, после того как отчет будет написан, мысли о погибшем будут роиться в голове еще некоторое время. Но прежде чем эти размышления приведут к пониманию, что нынешний случай был точно таким же, как, например, в Кигали, прежде чем удастся заметить, что жена погибшего лежит в соседнем помещении, прежде чем почувствовать грусть, на стол ляжет следующий труп, с которым патологоанатом хочет закончить его до обеда. Щелк! На сей раз удалось спастись от рефлексии. В эту игру можно играть бесконечно долго – пока не вернешься из миссии. Уже дома, в десятках тысяч километрах от морга я обнаруживаю себя плачущей в подушку, потому что детали мозаики собираются воедино. Именно от этого ограждают протоколы ведения дел в морге Трибунала. Через две недели после того, как я стала заместителем Хосе Пабло, я потеряла эту защиту.

Бóльшую часть времени я проводила в морге, и здесь взаимосвязь тел друг с другом осознавалась очень остро. Здесь было много родственников. Погибали семьями – мы знали это благодаря собранной волонтерами ТПО информации. Располагай мы похожими данными в Кибуе, мы столкнулись бы с тем же: семьи бежали вместе и были убиты вместе. Выживших было немного – им повезло. В целом я нормально воспринимала все это, пока мой покой не нарушали живые. Так, одна шведка чуть было не выбила мне почву из-под ног.

Шведское правительство предоставило МТБЮ двух археологов и одного антрополога. В первый же день я повела антрополога – зрелую и умную женщину – знакомиться с моргом и нашими антропологическими протоколами работы. Я дала ей относительно чистый скелет (то есть с очень небольшим количеством мягких тканей) и поручила разложить его в правильном анатомическом положении. Она принялась за дело, а я решила не стоять у нее над душой. Несколько минут спустя один из прозекторов сказал мне, что мне лучше посмотреть на новую сотрудницу. В помещении ее не было. Я посмотрела на скелет, который я ей поручила: он был практически полностью разложен, и даже самые трудно фиксируемые мелкие кости рук находились в идеальном анатомическом положении. Выйдя на улицу, я сразу нашла ее за дверью, на крыльце. Она сидела там одна, бледная и опустошенная. Едва взглянув мне в глаза, она махнула рукой в сторону морга:

– Я никогда раньше не видела ничего подобного. Это же ребенок… Как… Почему?.. – ее голос затих, она опустила голову, и ее плечи задрожали.

– Я знаю, знаю, – ответила я, присев рядом на корточки. Мне тоже хотелось плакать. Шведка говорила то же, что говорила бы я в ее состоянии. И все же я злилась на нее, очень злилась. Почему шведское правительство отправило антрополога, никогда не видевшего «свежих» тел, на судебно-медицинскую миссию в страну, где людей убивали на улицах еще два года назад? Зачем она была здесь, если не могла этого вынести? Зачем она была здесь, если заставляла меня погружаться – во время рабочего дня – в мрачную и суровую реальность? Мне нужно войти внутрь и продолжать выполнять свои обязанности еще месяц. Почему она была в моем списке сотрудников, если она не могла выполнять эту работу? Гладя ее по плечу, я думала: «Не делай этого со мной. Не заставляй меня плакать – я не смогу остановиться». У меня не было такой работы, которой я могла бы отгородиться от этого. Я чувствовала, как меня разрывает на части.

В морг шведка больше не вернулась. Я даже не успела узнать ее имя – она уехала в тот же день. Конечно, я сейчас не злюсь на нее, потому что понимаю, она просто напомнила, что я тоже человек. Если честно, мне было очень жаль потерять такого специалиста (она специализировалась на ожогах и переломах костей) и столь чуткого напарника.

Будучи заместителем начальника, я все же не могла удержаться от слез. Плакать меня заставляли живые – я частенько спорила с нашим главным патологоанатомом и с трудом налаживала логистику.

Само здание было в полном порядке, поскольку нидерландский инженерный батальон перестроил его по спецификациям МТБЮ. Однако батальон ничего не мог сделать с нехваткой оборудования. Столы для вскрытия из нержавеющей стали со встроенными раковинами были на месте, как и бóльшая часть рентгеновского и патологоанатомического оборудования, но антропологам и специалистам по вещдокам не хватало самого нужного: у нас не было ни клея для реконструкции костных травм, ни остеометрических досок для измерения длинных костей при оценке роста. Не было кастрюль для варки костей (для отделения мягких тканей). Так что определить возраст или провести анализ костных травм было задачей не из легких. Вообще-то, у нас не было даже нагревательных элементов для кипячения воды. Специалистам по вещдокам не привезли ни пакетов для одежды, ни герметичных мешков для хранения вещдоков. Начни мы исследования в такой ситуации, патологоанатомы смогли бы практически полностью сделать свою работу, но антропологи и специалисты по вещдокам остались бы с грузом неисследованных тел, которые пришлось бы позже извлекать из рефрижератора, проводить анализ и регистрировать заново.

От Эрика, главного патологоанатома, видимо, требовали результата, так же как от руководителей полевых команд. Очевидно, Гаага ориентировалась на «показатели производительности» моргов в Боснии, игнорируя тот факт, что наши тела находились в совершенно другом состоянии. Но Эрик хотел начать в любом случае, поэтому мы договорились первым взять случай, где не было целого тела, а потому не требовалось оборудование и материалы, которых у нас либо не было, либо мы не могли изготовить из того, что имелось (Эрик даже купил что-то на свои личные средства).

Итак, у нас была лишь часть тела – только ноги, – поэтому не нужно было реконструировать черепно-мозговую травму. Мы отвезли (с некоторой помпой) наши полтела на рентгенографию. Дело поручили Джону Маккарти, нашему жизнерадостному патологоанатому из Британии. Затем из рефрижератора доставили второй труп – для Эрика. Когда его вытащили из-под рентгена, Хосе Пабло (он был там в тот день) сказал мне, что у него протез. Решив, что речь идет о протезе конечности, я подумала: «Ничего страшного, к тому же это будет полезно при идентификации». Но это был зубной протез – точнее, полный зубной протез. «Вот черт!» – думала я, вытаскивая одонтологическую тетрадь Патрика и подбирая соответствующие формы по разным лоткам, и попутно разыскивая розетку, чтобы подключить экран для чтения рентгеновских снимков.

Джон начал вскрытие еще до того, как