Книга Восьмой поверенный - Ренато Баретич

спросить. И знаешь, что еще? Сегодня утром Брклячич мне что-то кричал с берега, я не уверен, что именно, но мне показалось, что к нему вернулась и вторая медведица тоже.

— Не думаю, — ответила с сомнением Зехра. — Ты наверняка его плох понял.

* * *

Слева от Лайтерны, перед самым Пиорвым Муром, на волнах покачивались яхта премьера и один из двух полицейских глиссеров, на корме которого попеременно загоралась то одна, то другая сигарета. Синиша вдруг приглушенно засмеялся.

— Чё т ржешь?! — шепнула Зехра.

— Ё-моё… — отвечал он, давясь от едва сдерживаемого сиплого смеха. — Представь, как эти двое… На глиссере… Дежурят… Представь их фейс… Когда Брклячич тут… Когда на… Когда он начнет «О со… О соле мио!»… Они, на фиг, ракеты… Сигнальные ракеты пустят… На помощь, SOS. Сос-с-с-с… Ха-ха-ха, блин…

Они сели под ближайшей сосной, обнялись и истерически смеялись, уткнувшись друг другу в шею, пока Зехрин смех не превратился во всхлипывающий плач.

— Что такое, малышка? — спросил озабоченно Синиша.

— Ничего… Что со мной буит? Что я буд делать?

— Ты возвращаешься к жизни, к людям, блин… Вспомни, сколько времени ты провела, как в заключении, в том доме…

— Что мне делать с собой, со своей жизнью? Пойду опять в порнушк, в криминал, ты не знайшь, каково это… Куда мне еще идти?

— У тебя есть брат в Норвегии.

— Как его найти? К тому ж, у него жена, двой детей, ток меня им и не хватало.

— А как же твое парикмахерское мастерство?

— Глянь на эт мастерство у меня на голове! Мне больш ничего не остается, душа моя, кромь как опять в порно и блядство иль же в аферы с Селимом. Иль все сраз. Больш нет вариантов.

— Ну, в таком случае я могу сказать, чего желаю тебе я.

— Чего ты мне желайшь, солнц? — перебила его Зехра, вытирая слезы и нос тыльной стороной ладоней. — Скажи, чего ты мне желайшь?

— Я желаю тебе богатого, чертовски заботливого и чертовски статного трахаля с во-о-от таким стволом в штанах.

— Да ты еще больш идеалист, чем я, — улыбнулась она. — Скажи-к, эта с яхты — эт твоя курочка?

— А… И да, и нет.

— Глупенькая. Полторы дурехи.

— Да нет… Пойдем вниз, сейчас появится медведица, — сказал Синиша, крепко обнял ее и повел вправо от Лайтерны. — Она не глупая, она просто… Как девочка-подросток, которой кажется, что она умеет общаться со взрослыми на равных.

— Как и я.

— Ну… Как-то так, да. Как и ты.

Он нежно поцеловал ее колючую макушку.

— Слушай, Тонино как-то раз показал мне одно стихотворение, которое он тебе написал. Не знаю, видела ты его или нет, но… Я через день бываю в их доме, поэтому немного покопался в его вещах и нашел его. Его и много других стихотворений, но я хочу подарить тебе это, потому что оно написано именно для тебя. Только обещай мне, что прочитаешь его не раньше, чем окажешься на яхте.

Он достал из нагрудного кармана рубашки сложенный пополам запечатанный белый конверт.

— Оно красивое? — спросила Зехра, принимая его из рук Синиши.

— На мой взгляд, великолепное.

Зехра убрала конверт в задний карман джинсов и крепко обняла поверенного. Так они стояли, прилепившись друг другу на вершине крутого спуска рядом с Лайтерной, около минуты, пока снизу не послышалось ужасающее блеяние Брклячича: «Ке бела ко-оза, ла юрната фреска-а-а…» Оба прыснули от смеха и закрыли себе рты ладонями, потом, помогая друг другу, стали спускаться к морю.

Брклячич стоял на своем обычном месте, но стихи, которые он декламировал этим утром, отличались от привычного репертуара.

— Когда я был — три моих брата и я, когда я был — четверо нас…[22] — кричал он все громче.

— Ты был прав, вон вторая, вернулась! — в восторге прошептала Зехра, и в этот момент рядом с двумя качающимися головами появилась третья: она выглядела точно так же, но была раза в два меньше. Она повисела несколько секунд над водой, а потом снова нырнула.

— Боже… Да… Да это… — произнес, заикаясь, Синиша.

— Она окотилась! Она родила маленького, тюленика! — завизжала Зехра и хлопнула в ладоши. — Ха! Мы думали, она погибла, а она ушла рожать! Ха! Помнишь, когда эт было, когда она пропала?

Синиша молча сидел на камнях и смотрел на море между двумя скалами.

— Мой брат, мой брат и мой брат! — декламировал сияющий Брклячич, поднимаясь к ним и показывая двух рыб. — Сенпьери!

— Эт был детеныш с ними? — спросила его Зехра, и он с гордостью кивнул. — А вы знаете, когда она окотилась? Я знаю!

Брклячич кивнул с еще большей гордостью:

— Зноаю! Знаю, печальная моя, знаю. Вернее, у меня есть весьма вероятное предположение. Вы не станете возражать, если я нареку этого потомка Тристана и Изольды именем Тонино?

Зехра бросилась обнимать смотрителя маяка, едва не сбив его с ног. Сидевший у них за спиной Синиша медленно встал. Продолжая смотреть на море, он несколько раз медленно кивнул.

* * *

«Аделина» в очередной раз кокетливо заурчала, стартовав с первого раза, как старая подруга. Зехра села на крышу надстройки, обняла руками колени, натянув на них свой джемпер, и стала смотреть вперед поверх носа катера. Селим сел напротив Синиши и уставился на две сумки, которые ему накануне отдал поверенный. Они были доверху набиты вещами боснийца.

— Вот так я как-т раз бежаль с Гаити… — начал было он и глубоко зевнул. Даже если бы он кричал, Синиша бы его все равно не услышал. Заметив это, Селим решил оставить историю до более подходящего случая. Они сидели молча, пока не подошли к яхте на расстояние нескольких метров. Наверху никого не было, поэтому поверенный заглушил мотор, взял крюк и с его помощью подтянул «Аделину» к белому судну.

— Добро ютро, море! — крикнул он.

— Доброе утро, — ответил ему с глиссера полицейский.

— Доброе утро, доброе утро, — послышался голос премьера из каюты. — Уже пора выдвигаться?

Меньше чем через минуту он появился на палубе вместе со шкипером и двумя телохранителями. Первой с «Аделины» стала подниматься Зехра. Она молча поцеловала Синишу в губы и ловко, как гимнастка, в два движения забралась на яхту.

— Спасиб за сумки, — сказал Селим.

— Господи, ну не мог же я отправить тебя в Европу с этим твоим чемоданищем.

— Спасиб тебе за все эт. Когда хощ, еси щто нужно, позвони Селиму, и Селим придет к те в течение двадцати четырех часов. Я те серьезн говорю.

— О’кей, но куда я буду тебе звонить? В Мадрид, в