Книга Французские тетради - Илья Григорьевич Эренбург

длинное имя: Эммануэль д’Астье де ля Вижери. Но он сам еще длиннее своего имени. Когда я вхожу в большой зал, где много народу, я его сразу вижу: он торчит над всеми. (Хотя он и сутулится – он долго был морским офицером и привык ходить сгорбившись, чтобы не разбить голову в низеньких каютах.) С виду он больше всего похож на Дон Кихота. Мне обидно, что я ни разу не видел его на Росинанте. Зато много раз я видел, как он вдохновенно штурмовал ветряные мельницы.

Как я сказал, он служил во флоте, много бродяжил по свету, писал книги, восхищался Рембо, Аполлинером, Лотреамоном, Лотье. Потом последовали война, разгром, оккупация Франции; и здесь родился второй д’Астье, вернее, Бертран, руководитель боевой организации «Освобождение». Этот чрезвычайно мягкий, рассеянный человек, любящий книги, размышления, безделие, вдруг оказался не только смелым, но и чрезвычайно энергичным. Его имя связано с освобождением Франции.

Эммануэль д’Астье де ля Вижери – один из последних представителей старой французской аристократии. В его квартире висят портреты его предков; почти все они были министрами внутренних дел; кто у Наполеона, кто у Луи-Филиппа. По странной игре судьбы генерал де Голль, когда он возглавлял правительство Сражающейся Франции, назначил д’Астье министром внутренних дел. Министром он, однако, был недолго: он хотел, чтобы правительство оперлось на народ, в первую очередь на рабочих; а война была уже выиграна, и копье Дон Кихота было не по сезону.

С самого начала движения Сторонников мира д’Астье играет в нем крупную роль. Мне кажется, что вместе с покойным Ивом Фаржем он был душою этого движения. (Ив Фарж, кстати, тоже был прекрасным дилетантом – и в политике, и в литературе, и в живописи.) В течение одиннадцати лет я встречаю д’Астье на больших конгрессах и маленьких совещаниях; он горячится, спорит, отдает себя целиком делу защиты мира.

В литературе д’Астье создал новый жанр мемуаров; история в его книгах – не большой академический холст, а десятки этюдов, написанных вдохновенно и свободно, – он пишет портреты и сцены событий, ставших уже достоянием историка, со свежестью, с прозрачностью, с любовью художников-импрессионистов. В его описании семи или сорока девяти дней – годы, время, эпоха. Это большое мастерство; и, как писатель, и, как читатель, я радуюсь, что Дон Кихот нашел время между двумя битвами, чтобы написать хорошие книги.

Одну из своих книг д’Астье назвал «Мед и полынь». Может быть, это заглавие подходит не только для всех его книг, не только для него самого, но и для эпохи: любовь и война, надежда и отчаяние, нежность и суровое мужество. Здесь длиннущий Дон Кихот встречается со своим веком.

Стихи о Франции (1940–1964)

1–7. Париж, 1940

1. «Уходят улицы, узлы, базары…»

Уходят улицы, узлы, базары,

Танцоры, костыли и сталевары,

Уходят канарейки и матрацы,

Дома кричат: «Мы не хотим остаться»,

А на соборе корчатся уродцы,

Уходит жизнь, она не обернется.

Они идут под бомбы и под пули,

Лунатики, они давно уснули,

Они идут, они еще живые,

И перед ними те же часовые,

И тот же сон, и та же несвобода,

И в беге нет ни цели, ни исхода:

Уйти нельзя, нельзя мечтать о чуде,

И все ж они идут, не камни – люди.

2. «Глаза погасли, и холод губ…»

Глаза погасли, и холод губ,

Огромный город, не город – труп.

Где люди жили, растет трава,

Она приснилась и не жива.

Был этот город пустым, как лес,

Простым, как горе, и он исчез.

Дома остались. Но никого.

Не дрогнут ставни. Забудь его!

Ты не забудешь, но ты забудь,

Как руки улиц легли на грудь,

Как стала Сена, пожрав мосты,

Рекой забвенья и немоты.

3. «Упали окон вековые веки…»

Упали окон вековые веки.

От суеты земной отрешены,

Гуляли церемонные калеки,

И на луну глядели горбуны.

Старухи, вытянув паучьи спицы,

Прохладный саван бережно плели.

Коты кричали. Умирали птицы.

И памятники по дорогам шли.

Уснув в ту ночь, мы утром не проснулись.

Был сер и нежен города скелет.

Мы узнавали все суставы улиц,

Все перекрестки юношеских лет.

Часы не били. Стали звезды ближе.

Пустынен, дик, уму непостижим,

В забытом всеми, брошенном Париже

Уж цепенел необозримый Рим.

4. «Умереть и то казалось легче…»

Умереть и то казалось легче,

Был здесь каждый камень мил и дорог.

Вывозили пушки. Жгли запасы нефти.

Падал черный дождь на черный город.

Женщина сказала пехотинцу

(Слезы черные из глаз катились):

«Погоди, любимый, мы простимся», –

И глаза его остановились.

Я увидел этот взгляд унылый.

Было в городе черно и пусто.

Вместе с пехотинцем уходило

Темное, как человек, искусство.

5. «Номера домов, имена улиц…»

Номера домов, имена улиц,

Город мертвых пчел, брошенный улей.

Старухи молчат, в мусоре роясь.

Не придут сюда ни сон, ни поезд,

Не придут сюда от живых письма,

Не всхлипнет дитя, не грянет выстрел.

Люди не придут. Умереть поздно.

В городе живут мрамор и бронза.

Нимфа слез и рек – тишина, сжалься! –

Ломает в тоске мертвые пальцы,

Маршалы, кляня века победу,

На мертвых конях едут и едут,

Мертвый голубок – что ему снится? –

Как зерно, клюет глаза провидца.

А город погиб. Он жил когда-то,

Он бьется в груди забытых статуй.

6. «Над Парижем грусть. Вечер долгий…»

Над Парижем грусть. Вечер долгий.

Улицу зовут «Ищу полдень».

Кругом никого. Свет не светит.

Полдень далеко, теперь вечер.

На гербе корабль. Черна гавань.

Его трюм – гроба, парус – саван.

Не сказать «прости», не заплакать.

Капитан свистит. Поднят якорь.

Девушка идет, она ищет,

Где ее любовь, где кладбище.

Не кричат дрозды. Молчит память.

Идут, как слепцы, ищут камень.

Каменщик молчит, не ответит,

Он один в ночи ищет ветер.

Иди, не говори, путь тот долгий, –

Здесь