Книга Парижане и провинциалы - Александр Дюма

Несмотря на уверенность в неотразимом воздействии титула, который будущий зять передаст его дочери, г-н Пелюш пребывал в весьма серьезном затруднении, не отваживаясь сообщить супруге, что, не посоветовавшись с ней, он осмелился принять такое важное решение.

Каждое утро, поднявшись с постели, он спускался в комнату Мадлена, садился перед секретером, брал большой чистый лист бумаги, долго чинил перо, задумывался на несколько мгновений, каллиграфическим почерком писал в верху страницы дату и останавливался, совершив это усилие. Затем, пожевав несколько минут бородку пера и раз шесть воспользовавшись табакеркой, он неизменно вспоминал о какой-нибудь встрече, неожиданной обязанности, вынуждавшей его перенести на следующий день это дело, слишком серьезное для того, чтобы им можно было заниматься в спешке.

На восьмой день результаты благих намерений г-на Пелюша все еще сводились к восьми очинённым перьям и восьми испорченным листам бумаги.

Но следует отметить, что за эту неделю сельские занятия Пелюша получили необыкновенный размах.

Едва этот новоявленный Цезарь перешел Рубикон, как он забыл все опасения, удерживавшие его на берегу, и так же был горд своим поражением, как если бы это поражение было победой. Перемена, произошедшая в его чувствах в пользу Анри де Норуа, была столь же сильной, сколь и внезапной. Общественное положение молодого человека, уважение, которым он пользовался в округе, его более чем приличное состояние весьма приятно тешили мелкое тщеславие г-на Пелюша, и он на секунду забыл о том, что этот зять был ему, так сказать, навязан; цветочник не только не давал себе труда скрыть свое удовлетворение, но и полагал, что Мадлен не имеет оснований утверждать, будто его инициатива неким образом содействовала заключению планируемого союза.

Эта свадьба буквально переносила г-на Пелюша на седьмое небо от счастья, и вот почему.

Следствием мелких страстей является эгоизм: г-н Пелюш был слишком тщеславен, чтобы не испытывать склонность к культу собственной особы. Подсознательно, не признаваясь в этом себе сам, он, когда Камилла подросла, стал опасаться того часа, когда какой-нибудь незнакомец придет, чтобы отобрать у него часть, нет, не его состояния, а того самого ценного, что было у него, — привязанности его ребенка. Тщетно он старался подавить эти смутные опасения высокими словами о долге, самоотречении, о необходимости принести жертву; тщетно он ставил себе в пример пеликана, который разрывает собственные внутренности, чтобы накормить своих голодных птенцов, — г-н Пелюш, как это свойственно во многих обстоятельствах людям небольшой душевной силы, в итоге лишь, так сказать, удваивал свои страхи. Он хотел одновременно обеспечить счастье своей дочери, выдав ее замуж, и свое собственное, сохранив Камиллу возле себя, а главное, ни с кем не деля те заботы, которыми изо дня в день окружала его девушка. Следствием этого внутреннего противоречия было то, что до сих пор он с восторгом встречал все партии, предлагаемые Камилле, но с не меньшим восторгом объявлял их совершенно недостойными ее.

Действительность приготовила ему сюрприз, от которого даже по прошествии недели он все еще не мог опомниться.

Никогда прежде Камилла не была такой веселой, такой разговорчивой, такой любящей, как с того самого дня, когда ее сердце дало г-ну Пелюшу соперника в ее привязанностях.

С другой стороны, нежность, предупредительность, почтительное уважение, которые Анри так щедро выказывал своему будущему тестю, слишком разительно отличались от той суровости, к которой приучил г-на Пелюша его друг Мадлен, чтобы это не произвело на торговца цветами приятного впечатления.

Спустя два дня г-н Пелюш уже говорил с нежностью и умилением о тех, кого он называл теперь «мои дети».

К тому же будущая свадьба заставляла звучать в его душе самую чувствительную струну. Парк и замок, которые в день своего приезда в Норуа он разглядывал со своего рода пренебрежением, но которым не находил более равных, по мере того как приближалось то время, когда он должен был стать их косвенным совладельцем, в его предпочтениях заняли место рядом со славным титулом.

Проснувшись, как он выражался в духе поэтики Первой империи, в тот час, когда белокурая Аврора открывала Фебу ворота Востока, г-н Пелюш немедленно одевался, спускался в сад, отвязывал Фигаро и, сопровождаемый этим неисправимым бродягой, проникал во владения своего будущего зятя, обходил там все аллеи, останавливался около каждого бугорка, пересчитывал деревья, ощупывал их и внимательно разглядывал; смотрел и никак не мог насмотреться. Будучи сам богат, г-н Пелюш впервые в жизни мог насладиться богатством в самой реальной его, самой осязаемой форме — в земельных угодьях, и в таком виде цветочник находил в нем такие прелести, какие никогда не имели для него клочки бумаги, составлявшие полмиллиона, которым сам он владел.

Он ловил себя на том, что, прогуливаясь, стучал ногой по песку аллеи и при этом с детской радостью вскрикивал:

— Все это будет принадлежать моей дочери!

Мадлен со своей стороны содействовал тому, чтобы его старый друг пребывал в самых лучезарных сферах этого блаженства.

Каждый день после завтрака они отправлялись на охоту. После трагикомического происшествия, ознаменовавшего первый день охоты, бывший торговец игрушками благоразумно воздерживался от того, чтобы водить г-на Пелюша на других противников, кроме зайцев, кроликов и куропаток. А поскольку в такого рода походах помощь Фигаро не только дозволялась, но и была просто необходима, то г-н Пелюш немного утешался своими хотя и скромными победами. Впрочем, если убитые им животные и были малы, победы его от этого не становились менее значительными. Славная охотничья сумка получила крещение кровью; каждый вечер она возвращалась в дом раздутой, как мешок солдата после грабежа, и когда вечером за столом приступали к подсчету убитой дичи, то пальма первенства всегда присуждалась г-ну Пелюшу, и он принимал эту честь без всякого смущения, но и также без всякого удивления.

Однако справедливость историка вынуждает меня объявить, что Мадлен вовсе не был непричастен к этим исключительным успехам.

Он всегда вставал на небольшом расстоянии от своего старого друга и стрелял в одно время с ним по поднятой дичи, чтобы «подстраховать выстрел», как он говорил.

Хотя если вдруг добыча оставалась живой и невредимой, то г-н Пелюш язвительно упрекал своего друга за эту, как он ее называл, плачевную привычку; но, когда дичь падала убитой, он никоим образом не жаловался.

Мне хочется попутно рассказать об одном происшествии, чуть было не поколебавшем ту сверхъестественную уверенность, которую г-н Пелюш усвоил в отношении своих достоинств стрелка.

Однажды, когда он и Мадлен почти бок о бок пересекали вырубку двухлетней давности, перед г-ном Пелюшем выскочил заяц: два выстрела слились в один, и владелец «Королевы цветов» самым громким своим голосом закричал:

— Апорт!

Но к его величайшему изумлению, вместо четвероногого, которого он ожидал увидеть, Фигаро принес ему куропатку!