Книга Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

градом покатился, когда она меня позвала пройти в другое помещение. Ну, думаю, сейчас устроит мне такое, что мама не горюй… А она, акушерка то есть, взяла меня за руку и сказала:

– Не волнуйся, у нас такое в порядке вещей.

Мойщик вытирает руки, подхватывает стремянку, и мать в ознаменование такого случая сует ему пятисоткроновую бумажку.

– Тысяча благодарностей. Я люблю своих малышей. Они у меня через уикенд бывают, все восемь.

И, насвистывая, он спускается по лестнице.

Едва дождавшись его ухода, мать моя говорит стонущим голосом:

– Давайте по «Кампари». Только всю бутылку несите!

Вариньку на втором этаже мы видим редко. Им с моей матерью не всегда есть что сказать друг другу. Ни одного из основных компонентов характера Вариньки дочь ее не унаследовала. Ева не любит хлопать дверьми, она всегда открыта для новых начинаний и обожает, когда воспевают ее внешность, а Варинька ненавидит лесть, впрочем, как и обычную вежливость. Бабушке моей вовсе не нужно, чтоб ее на руках носили. Она предпочитает стоять и ходить на своих ногах.

Когда Ева была в совсем еще нежном возрасте и пыталась взять свою мать за руку, всегда возникала неловкая ситуация, так что она эти попытки давным-давно оставила. Варинька гораздо теплее к Грете относится, что, конечно, мать мою чрезвычайно раздражает.

А заботы о малышке Варинька переложила на плечи деда. Наверное, она решила, что уже сделала свое дело, родив ребенка. Ну в точности как матери животных, ожидающие, что их отпрыски проковыляют на холод через несколько часов после того, как вылупятся из яйца.

В тот вечер на борту щедро разносятся напитки, и мать моя весь рейс возвращается к нашим шансам с мойщиком окон.

– А у тебя были мужчины до папы? – интересуется Ольга.

– Хмммм… Такого калибра – ни одного. Но на танцы я ходила, было дело. Мне ведь только восемнадцать исполнилось, когда война началась.

– Разве во время оккупации разрешалось на танцы ходить? Не опасно было?

– Нет, какое-то время вполне можно было по вечерам выходить. В Копенгагене ведь обстановка была более или менее мирная, пока мы делали то, что велено. Но в сорок третьем ребята из Сопротивления взорвали нацистские авиамастерские на летном поле в Клёвермаркене, и вскоре немцы начали устраивать акты возмездия. Как-то вечером в конце октября я еле ноги унесла из «Эландсхуса». Это такое место было на Амагерброгаде, где играли джаз, там многие из нас, молодых, тусовались.

Я вижу перед собой тогдашнюю мою мать, с лиловыми глазами, пользующуюся оглушительным успехом.

– В тот вечер туда заявились немцы, и заведение просто-напросто разгромили. И двух молодых людей взяли, ребят, с которыми я только что танцевала. В ту же ночь их расстреляли. Я аж в штаны написала от ужаса, – шепотом рассказывает она. – Но мне посчастливилось улизнуть и добраться до дому.

Ольга подливает еще «Кампари».

– И все тогда говорили, что теперь очередь за евреями. А в Копенгагене было совсем немного женщин с такой же ярко выраженной еврейской внешностью, как у Вариньки.

Это правда. Бабушку мою не признать еврейкой невозможно, хотя она и не верит в Яхве или прочие высшие силы.

– Как вы знаете, еврейские семьи помчались в Гиллеляйе и Эльсинор[136]. Они продали все свое имущество, и рыбаки переправили их через Эресунн. Но Вариньку это не касалось, она наотрез отказалась эмигрировать, как дед ни умолял ее сделать это.

– Нйет!

Мать моя на мгновение прерывается. Или шаги Вариньки в доме заслышала? Да нет, вроде бы все тихо. Бабушка моя, видно, в бинго играет. А мать продолжает рассказ:

– Ваша прабабка Эстер в юности бежала от преследователей армянских евреев в 1880-х, но двадцать лет спустя в Санкт-Петербурге ее задержали и посадили в знаменитую царскую тюрьму только за то, что она еврейка. И ничуть ей не помогло, что она была артисткой странствующего цирка. Прабабка бесследно исчезла, когда Вариньке было всего девять лет.

– Я думала, Варинька преувеличивает, когда утверждает, что многие из ее рода сгинули в царские времена. Считала, что прабабка умерла от туберкулеза или чего-то такого, – говорит Ольга.

– Но почему мы этого не знали? – Я потрясена.

– Да ведь детям по ночам спать полагается, – отвечает моя мать. – А ваша прабабка так никогда больше и не объявлялась. И вот, после того как Варинька покинула и свою страну, и свой цирк, и своего отца, у нее сил больше не осталось бежать куда-то еще дальше. Тогда мы разработали план. Вариньке больше не разрешалось ни выходить в город, ни открывать входную дверь.

Я киваю, побуждая мать продолжить рассказ.

– Вечером первого ноября к нам постучали двое немцев. Офицер и его адъютант. Дед ваш открыл им, а у меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло, хотя мы и готовились к такому визиту. «Мы слышали, у вас проживает женщина еврейского происхождения», – начал офицер. Дед пригласил их войти, чтобы показать, будто нам нечего скрывать, а Варинька тем временем спустилась в подвал. Я предложила немцам хересу, а дед сел за пианино.

Имея за плечами опыт работы в роли распиленной дамы, бабушка моя, по-видимому, могла бы укрыться и в солонке, если б в том возникла нужда. Она сидела у подвального оконца в полной боевой готовности на случай, если немцы начнут обыск в доме. При таком повороте событий дед сыграл бы начальные фразы Симфонии судьбы[137]. Довольно драматическая, признаться, вещь. Но так как Вариньке медведь полностью оттоптал ухо, градус исполнения необходимо было повысить до мелодраматического. Музыка эта по-настоящему громкая, и дед проигрывал симфонию бабушке снова и снова, чтобы она запомнила ее и не перепутала с другой. Если дед заиграет Симфонию судьбы, Вариньке следует вылезти через подвальное оконце и бежать прочь через сад.

Пока Ева подавала херес, немцы посылали ей одобрительные взгляды. «Девушку такой классической нордической внешности еще поискать надо». Ева с дедом выглядели как представители арийской расы премиум-класса. Родство с семьей Оптовика внезапно пришлось весьма кстати. Родители Ганнибала, разумеется, и видеть не желали ни принцессу цирка, ни ее дочь, свою внучку, но деду по-прежнему не отказывали в эксклюзивных товарах со своих складов. И мать моя щедро угощала немцев в тот вечер.

– Я рассказала офицерам, что Варинька – наша дальняя родственница, но никто ее не видел после лета 1942-го, когда она отправилась с цирковой труппой куда-то на север. Что эта русопятка ни на что не годилась и что, по чести говоря, мы испытали облегчение, расставшись с нею.

– Всем ведь известно, каковы