Книга Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов

на вратах на второй этаж. [И, разумеется, в Музей Ночи приходить дозволяется лишь после заката луны, то есть в подлинную, звездную ночь, и только там он смеет быть построен, где царит настоящая тьма, а не эта напомаженная городская шлюшка, пахнущая вяжущим, дурманящим смрадом, низвергающим тебе в фантазию о большой освещенной земле — оставь ее, оставь эту городскую псевдоночь, чтоб пристать к нашей музейной гавани и войти…]

Второй этаж я посвятил бы ночи искания. Она принадлежит юноше, который вышел из объятий сентиментальности и страсти, вознесся устремлением к светящему куда выше и дальше, чем вошедший в тело огонь, к светлому, более ослепительному чувствованию; юношу воззвали к проповедничеству, к нирване. И вот этаж построен во славу ночи, после которой водрузил он на свой стяг первое поистине волшебное слово и первое заклятье-молитву, провозгласил, что он узнал, как быть бóльшим сиянием, нежели влюбленная плоть, и как быть вне плоти, и что он вооружен верой, даже так — верой, faith, — что он готов написать о ней и понести от людей камни и проклятия за эту горестную вторую наивность второго рождения, но в этот раз, поскольку это вера (не хухры-мухры) и поскольку у настоящей веры не будет (не должно быть) адресата, он просто распыляет ее. Словно маг из звездной своей мантии, одаривает ею, как шлейфом, всех мимо проходящих, по неосмотрительности вставших рядом; такой искатель оставил свою возлюбленную этажом ниже, оставил защиту от ранений, лекарство от косноязычия, не ждет больше, что земная щедрость одобрит его, хотя и знает, что тело женщины дарит именно это: единство, возможность подняться. Но он не для того пришел в ночь, чтобы и дальше слушать, как она лепечет сладострастные сказки.

А на третий этаж он проходит через смерть и в смерть попадает, третий этаж ставит точку в попытках притвориться живым, удержать жизнь как нечто принадлежащее посетителю. Тут, конечно, Музей мой ждет серьезная бюрократическая преграда: современная машина-левиафан, царствующая над нами, не слишком-то любит делиться монополией на смерть, не отдает она нам, впрочем, и иллюзию, что мы живы — заменяет все это ловкими симулякрами, и в ее арсенале теперь больше орудий, чем когда-либо, и станет их лишь больше. Она хочет знать, что убивает сама, а если в ней кто-то убивает без санкции (лицензии), то жаждет иметь над ним контроль или суд. Нечего роптать — в давние времена все мы условились об этом, настолько это теперь забыто, что ересью называю приходящий ветер перемен, который вот-вот сметет древний договор и древнего левиафана с ним заодно. Короче, трудно будет объяснить государственным инспекторам, которые явятся завтра проверять мой Музей, как устроен ход на третий этаж и как я намерен воплощать его; не докажешь же их иссохшим мозгам, что без этажа смерти нет повода зачинать рассказ, водить гостя по пространствам первых двух, где лишь истлевающие силуэты-обманы правят пространством, и незачем, если нет смерти, давать сознанию сложные задания и качать его вверх-вниз. Не прикрыться мне плутовским доводом: мол, все-таки все обязано иметь законченную трехчастную структуру и третья часть нужна. Но хорошо, что есть книжка, где может случиться третий этаж. Хотя он всего лишь третий — он вознесен на самую дальнюю высоту. Так нужно, чтобы с него могло начинаться полное исчезновение и последующее начало — здесь мы чтим богиню-луну и энергию превращения.

Мой Музей Ночи оказался бы неполноценен, если б не придумано было такого третьего этажа. Это оттуда льют наивные слезы плакальщицы, но они наемные сотрудницы, наняты сюда за тринадцать (уже четырнадцать) долларов в час, из которых десятину заплатят чахлой машине, чтобы та ехала дальше по смазанным рельсам и имела монополию на то, чтобы убивать, а значит, гнать в пасть моего Музея новых и старых гостей. Но в смерти все новички, все проливаются через нее будто в первый раз, даже если довелось побывать тут во второй-третий, просто к ней нельзя подготовиться и вредно привыкать. Например, умер однажды не ты сам, а добрые твои родители — но разве ты тогда тоже не умер?.. Но как бы продолжился, очнулся и почему-то стоишь в Музее, смотритель не гонит тебя, а единственная картина подсвечена нежно, но ты стоишь ослепший. Вот, пожалуйста: тебе придан тот же набор воспоминаний и качеств. Ты ли это?..

Сложный урок на третьем этаже. На нем приходится признать, что верить или не верить — не вопрос твоего выбора и что от него не зависит ничего в объективной реальности; не ты предопределяешь такие вещи, и не тебе гордиться плотью, верой или безверием (атеизмом тем более), острым ли, скудным ли умом. Ты беспомощен, но всемогущ в выборе концепции. Выбираешь, чем смягчить бессилие завтрашнее, превращающееся в послезавтра. Ты не проявляешь величайшую силу, пока не принимаешь смерть в учителя — мрачную судьбу любой энергии, не обучаешься неизбежности, что из суеты произойдет… (Я не могу преподносить столь хитрый урок, не могу быть этим юношей, который рассказывает — доведется мне побыть тут лишь немым зодчим, соорудить стены, комнаты, — доведется побыть и безглазым декоратором: привезти реквизит, кое-как задрапировать окна, чтобы не бывало в Музее Ночи солнечного света, а то как-то больно странно…) Ничто из сказанного не сделает меня здесь ни хозяином, ни проводником. Останусь только еще одним зрителем, посетителем, когда работа исполнена и остыла, и выхода с третьего этажа наверх я не знаю. Могу нашептать, что он существует (в конце концов, мне довелось уверовать в могущество превращений), а могу начать убеждать, что выхода нет; могу заявить, что выход — дело субъективное, а могу накалякать на крайней белой стене десять строгих объективных законов‐правил, а‐ля «не убий», «не укради идеи брата-писателя своего» и тому подобное, и не пускать за белое полотнище никого, кто не соблюдал, а значит, превратить третий этаж в бесконечный балаган-тупик, переполняемый людьми. Но встану ли я здесь охранником, заговорю ли голосом проводника — не моя сила определит дальнейший путь вошедших. Сочатся наружу, прочь из третьего этажа, лишь поразительные избранные — к их племени сам не принадлежу, и как тогда брать за вход-выход из моего Музея плату?.. (Оплата возможна картой, наличными или бесконтактными способами платежа — примеч. соавтора-Д.)

Зимой двадцатого я ехал, как обычно, домой на запад. Все дороги домой обречены в моем случае вести на запад, и вот я ехал, подумывая, что свидетельствовал давеча четвертый непредсказанный этаж своего предсказуемого, как банальная шпала, Музея: застали мы с волшебной ночью друг друга —