Книга Мисс Бирма - Чармен Крейг

– Сейчас? – растерянно спросил он, лицо бледное и полное надежды. – Забрать тебя сейчас? Но твоя мать… твои родители…

– Сейчас, – кивнула Луиза. – Немедленно. Да.

Если бы Линтон находился в Рангуне официально, для проведения мирных переговоров с монстром, то это было бы неразрешимой проблемой, полагала Луиза, считавшая, что Не Вин попросту не способен к переговорам, несмотря на все обещания, которые диктатор раздавал направо и налево и которые на первый взгляд вполне были на руку и ему самому, и лидерам меньшинств. Но если У Ну, предшественник Не Вина, – человек гораздо менее подлый и гораздо более склонный к решению этнического вопроса, – приглашая побеседовать таких политиков, как ее отец, потом отправлял их прямиком в тюрьму, то Не Вин способен был запросто расстрелять прибывших на мирные переговоры прямо за столом этих самых переговоров. Линтон, разумеется, понимал это. И разумеется, переговоры были для него лишь предлогом.

Но проблема заключается в другом, призналась себе Луиза, велев Линтону ждать ее в машине (она собиралась сообщить новость родителям сама), – проблема, осознала она с подступившей тошнотой, заталкивая одежду в чемодан, распахнутый на кровати, состоит в том, что, сбегая с Линтоном, она разрушает свой и без того хрупкий мир с мамой. Проблема в маминых претензиях на Линтона.

Оставив чемодан у парадной двери, она, трепеща, направилась в кухню. Теперь Грейси и Молли боґльшую часть времени проводили с друзьями в своих учебных заведениях (Грейси готовилась получить степень бакалавра в ныне государственном Рангунском университете, где было запрещено преподавание на английском, а Молли продолжала учиться в Английской методистской школе, куда Не Вин почему-то продолжал отправлять свое подрастающее потомство). С тех пор как Эффи, дочь Хта Хта, вошла в так называемый неуправляемый период подросткового возраста, мама и няня еще теснее сплотились, и их почти всегда можно было застать за разговором на кухне.

Там они и сидели, когда вошла Луиза, – мама молчала над чашкой чая, а Хта Хта хлопотала с ужином, напевая псалмы.

– Хта Хта, – начала Луиза, а Кхин отхлебнула чаю, явно вознамерившись не замечать дочери. – Не могла бы ты сказать отцу, что мне нужно поговорить с ним? Пусть спустится в гостиную.

Хта Хта нервно обернулась на маму, вытерла полотенцем руки и отложила его в сторону, как будто неохотно уступая.

Только когда нянька вышла, мама подняла голову и устремила на Луизу свирепый взгляд. В эти мгновения упрямого молчания Луизе показалось, что между ними что-то произошло, что они никогда еще не были так близки, не понимали друг друга так полно, как сейчас, когда стояли на пороге расставания.

Ей хотелось упасть на колени и сказать маме, как она любит ее.

Но в маминых глазах блеснул вопрос, а потом они погасли и она сказала:

– Он не медлит, да уж. Не дает времени думать. Таков уж Линтон… Что он предложил – замуж? Или просто стать его любовницей?

– Пожалуйста, не надо…

– Это тебе не надо – не надо твоих актерских штучек! Прикидываться тут сокрушенной, когда все знают, что ты давным-давно мечтаешь сбежать от нас.

Обвинение в «актерстве»: будто бы тревога, угрызения совести и чувство вины, с которыми Луиза вошла в кухню, всего лишь игра, – можно ли с большей жестокостью лишить человека его права быть? Луизе вдруг почудилось, что именно мать долгие годы поощряла ее притворство, мать, которая боялась подлинных чувств дочери. Луиза потрясенно молчала, не позволяя боли и гневу прорваться наружу, а мать спрятала лицо в ладонях, словно пытаясь остановить жестокие слова и одновременно закрываясь от увиденного.

– Шестьдесят девять жен, – донеслось из-за маминых ладоней. – Тебе не стыдно?

– Конечно, стыдно.

Между пальцами растерянно блеснули глаза. Кхин не понимала, о чьей победе сейчас сообщила дочь.

Но это была не победа.

– Мне было стыдно очень долго. – Луиза говорила вовсе не о газетных сплетнях, а обо всей своей жизни на подиуме, на вечеринках, перед камерами. – Я смирилась с этим. Потому что мы все тут просто выживали.

Никогда в жизни она не чувствовала себя более обнаженной, чем сейчас, раскрываясь перед женщиной, которую любила больше всех на свете и для которой ее обнаженность и искренность представляли опасность. Но недоумевающие глаза матери подсказывали, что ей следует попытаться объясниться.

– Но я не могу бесконечно выживать. Я хочу служить, мама. И жизнь Линтона – служение.

– Разве? А может, служение каждому его желанию?

Это был прямой намек на услуги, которые Линтон оказывал маме, а она оказывала ему. Кхин убрала руки от лица, взяла чашку, притворилась, будто пьет, с неубедительным спокойствием опустила чашку на стол.

– Это все влияние твоего отца. Вы два сапога пара. Нет для вас ничего важнее, чем собственная значимость.

– Надеюсь, это не так.

– Дешево ты меня ценишь. Я для тебя обычная клуша, что умиротворенно торчит за кухонным столом день за днем.

– Я никогда не встречала человека сильнее тебя, – сказала Луиза и поняла, что это правда. – Ты помогаешь людям, ты всегда помогала людям, везде, где мы жили. Ты никогда не колеблешься, если нужна помощь. Больные. Дети, которым нужно родиться. Умирающие. Мы все. Ты никогда не оставляла служения. А я твоя дочь. И ты должна позволить мне делать то же, что делала ты.

Луиза вовсе не имела в виду отношения матери с Линтоном, но тотчас поняла – по вспыхнувшему маминому лицу, – что эти ее слова вернули мать в прошлое. И, слишком пристыженная или растерянная, чтобы ответить, Кхин молчала, оглушенная эхом двусмысленных слов.

А потом сказала, признавая поражение:

– Тогда ступай. Соверши все ошибки, которые я совершила.

Можешь обвинять меня во всем, раз уж начала, могла бы она добавить. Но вместо этого сказала:

– Ошибочный брак – тоже пожизненное заключение.

Луиза онемела; от последнего удара у нее перехватило дыхание.

– Неужели с папой настолько невыносимо? – пролепетала она.

– Твой отец – мое бремя. Думаешь, все это время, пока он заперт наверху, я могу просто делать что пожелаю? Твой отец отказался от всего ради нас. От своей свободы. Он мог бежать в Индию, когда пришли японцы. Так и поступили все остальные англичане. Но он остался. Он стал кареном. Он посвятил свою жизнь моему народу. Он часть меня… И всякий раз, когда я его вижу, обрюзгшего, постаревшего, с дурным запахом изо рта по утрам, с его отвратительным брюшком, с его грубыми манерами, а уж его привычка ходить в драных подштанниках и говорить с полным ртом… И всякий раз, когда я представляю, как он разговаривает с другой женщиной, там, в проклятой тюрьме…

– С другой женщиной?

– Да, знаю – кто я такая, чтобы со мной разговаривать? – Теперь она уставилась в свою чашку. – Всякий раз, глядя на него, я вижу мужчину, который готов был принести себя в жертву японцам, только чтобы спасти нас – тебя и Джонни, моих детей… моих детей, которые и есть моя жизнь…