Книга Инквизитор. Часть 6. Длань Господня - Борис Конофальский

А в голосе звон железный, не у каждого мужа такой.

Мужик кинулся ей помогать, да неловкий был. Побоялся её ухватить как следует да снять с подножки кареты, госпожа подол в луже и намочила. Бригитт отчитала его, дурака криворукого, чуть по щекам не дала. И лицо её не было мягким и добрым, было оно, хоть и красивым, но злым. И глаза её, такие ласковые обычно, стали глазами голодной и хищной кошки. Смотрит с прищуром, у мужика от взгляда такого душа в пятки. Стоит, лопочет оправдания. А она уже не смотрит на мужика, она Волкова увидала. И сразу другая Бригитт, сразу покорная и послушная, господина чтущая, сразу ноги её в низкий книксен скрестились, голова в долгий поклон опустилась. И ничего, что подол в луже, ничего.

Поднимается — другая женщина. От злой кошки и запаха не осталось. Щёки алые, глаза как у лани, на него смотрят, любуются им, не налюбуются. И говорит она ласково ему голоском своим нежным:

— Господин, всё, как велели вы, сделала, вина вам привезла токайского. И всех, кого надобно, видала.

— Пойдёмте, — говорит Волков, ему не терпится всё знать.

— Человек, из кареты вино возьми, на кухню неси, — говорит госпожа Ланге и спешит за Волковым, поднимая промокшие понизу юбки.

— Ну, отвезли письмо от Элеоноры этому… — Спросил кавалер, когда они остались одни в прихожей зале.

— Отвезла, и переписала всё для вас. И то, что он ей послал, тоже переписала, все здесь, у меня, — она похлопала себя по животу.

— Говорили вы с ним о поездке в гости?

Этот, именно этот вопрос волновал его больше всего. Отважится ли проклятущий Шоуберг ехать к его жене, как только он отлучится, отважится ли его жена принимать гостей в его отсутствие.

— Наглый он, как сказал ему, что вы дом покинуть думаете, так он сегодня со мною ехать хотел, — радостно сообщила госпожа Ланге. — Едва отговорила наглеца, сказала, что вы только завтра поутру уедете. Так он ещё посмел смеяться над вами. Говорил, что вашу постель ему проверить пора.

Вот оно как. Злоба хладная залила сердце кавалера. Значит, постель он его проверить хотел. Ну, теперь по-другому уже никак. Иначе, кроме как убийством подлеца, дело это разрешить ему не удастся. Не получится по-другому, и пусть он хоть трижды будет придворным графа. Он должен сдохнуть.

А как по-другому? Как жену одну оставить, когда вокруг такие мерзавцы рыщут? Ждут его отъезда.

Как на войну ехать? Как воевать, если ты думаешь всё время: а не проверяет ли такой подлец твою постель? И не сядет ли ублюдок этого полдеца на твоё поместье вместо твоих детей?

Если и были в нём какие-то ещё сомнения, если и хотел поначалу он как-то завершить это дело без крови, то теперь-то уже без крови как? Рука его левая на эфес меча легла. Только не стал бы он меча о поганца марать, будь он тут, зарезал бы свинью стилетом. Пять-шесть ударов, но не в сердце, в брюхо, чтобы свалился, но сразу не подыхал. Чтобы бледнел с каждым часом, чтобы дышал всё реже, чтобы исходил своею поганой кровью до утра. А впрочем, нет, будет всё по-другому. Нечего ему мараться.

Снова мрачен он был: как мысли о жене, так ангелы печали и ненависти одолевали его. Он голову опустил и смотрел на всё исподлобья, не видел ничего вокруг, только думал одно и то же: «Что ж, для людей Рохи будет завтра работа».

Каждому за добрый выстрел по талеру даст он. И бросит этого мерзавца в кусты, пусть его поганый труп волки жрут и птицы, иного Шоуберг не заслуживает.

— Спасибо, госпожа Ланге, — наконец сказал он холодно и пошёл в обеденную залу.

Может, и не такой малой благодарности ждала красавица. Но о большем просить не стала. Подумала она, что ещё подождёт свою награду.

За ужином он почти не ел ничего, только пил, так был мрачен, что даже жена это заметила. Но после ужина всё равно пошёл в спальню с женой. Ненависть, злость, презрение — то всё эмоции. Он сколько душе угодно мог презирать эту женщину, но ему нужен был наследник. И он всё для того делал, он брал свою жену и думал о том, что завтра устроит засаду её любовнику. Может, от этого, видя его взгляд, полный холодного презрения, она не причитала и не плакала, а сносила его страсть безропотно в этот раз.

Ещё небо не стало светлым, утро едва пробиралось сквозь осеннюю серость, как на дворе уже был Роха. С ним были сержанты Хельмут и Вильгельм, а с ними ещё четыре человека.

Все при мушкетах, в панцирях и шлемах.

— Мои лучшие стрелки, — сказал Роха, увидев, что Волков рассматривает солдат.

— Максимилиан, — крикнул кавалер.

— Да.

— Всем им лошадей, — он указал на солдат, — мне сделайте гнедую, она спокойная.

— Кавалер, может, и меня возьмёте? — Попросил оруженосец на всякий случай, вдруг получится.

— Выполняйте, что вам велено, — холодно ответил Волков и пошёл в дом завтракать.

— Да, кавалер, — поклонился ему Максимилиан.

Завтрак ему так же пошел, как и вчера ужин. Едва смог он съесть варёное яйцо, запить его тёплым молоком с мёдом. Жена сидела тихая, а вот Бригитт так ерзала на кресле, словно угнездиться не могла. Кулачки свои сжимала над тарелкой. Тоже волновалась, глядела и глядела на кавалера. И, как и он, почти не ела ничего.

Волков хотел уже вина попросить, но тут пришёл Максимилиан и сказал, что кони осёдланы. Волков отодвинул тарелку и пошёл к себе одеваться. На улице холодно уже было. Он надел рубаху шерстяную, грубую, теплую. Такие же, но только из худшего сукна мужики носят. Но сейчас именно такая ему и нужна была. Поверх рубахи кавалер надел свой новый «тайный» колет, тот, что сверху изящен и красив, а изнутри крепок, как железо. Потому крепок, что под дорогой материей была тонкая и крепкая кольчуга. Застегнул пуговицы, подошёл к зеркалу. Колет отлично сел на него. Кирасу и другой доспех он брать не собирался, авось, не воевать шёл, шёл охотиться на вора поганого. Поэтому колет пришёлся кстати. Он также надел перчатки, которые тоже были с кольчугой внутри. Тоже хороши были. Сверху чёрная замша дорогая, а под ней тончайшее, абсолютно не мешающее руке кольчужное плетение. Он сжал и разжал кулаки — перчатки сидят отлично. Серебряную цепь с гербом Ребенрее, которой наградил его герцог, берет чёрного бархата, позолоченный эфес меча, шоссы, панталоны, сапоги, великолепная шуба из тех, что захвачена была на ярмарке. Сапоги, правда, не самые роскошные надел, грубые, те, что с большими каблуками. Эти сапоги лучшие для езды верхом. Ещё раз поглядел на себя в зеркало.

Хорош, не к чему придраться. Он разглядывал себя в зеркало и надеялся, что Шоуберг сразу не сдохнет, что перед смертью он увидит того, кто приказал его убить. Нет-нет. Не сам убил! Не сам! В том много чести будет подлецу. Приказал убить! Убить, как убивают пойманного вора, как бешеную собаку или как свинью.

Обычно он одевался просто, как солдат. Если тепло, то простой колет, если холодно, то нет ничего лучше крепкой солдатской стёганки, на плечах и боках обшитой войлоком. Разве что только шуба может быть теплее. Но стёганка много удобнее.