Книга Избранная и беглец - Оливия Штерн

— Завтра коронация, — глухо сказал он. — Тебя не зову, не обижайся. Это будет сухая официальная процедура. Клятва хранить планету. Обед с цветом здешней аристократии. И только потом — торжество, на которое ты пойдешь. Ну, если захочешь.

— Хорошо, — сказала Айрис и отодвинулась, разрывая объятия.

А в голове звякнул тревожный колокольчик: Лилиан наверняка будет на коронации…

— После того как мне будут переданы все информационные источники, которые принадлежат императору, мы доберемся наконец и до Поддержки, — глухо сказал Оллин. — Все, что обещал, я выполню.

— А потом? — шепнула Айрис, чувствуя, как замирает сердце.

Ее руки снова лежали на его плечах, сквозь тонкую ткань рубашки Айрис чувствовала живое тепло, крепкие мышцы.

— Потом? — Он поежился. — Потом ты вольна делать все, что посчитаешь нужным. Я не буду тебя преследовать или принуждать к чему бы то ни было. Это бесполезно, я понял.

Слышать это почему-то оказалось больно. Так больно, что слезы вскипели на глазах. И, словно издалека, донесся голос Оллина:

— Не надо. Мне тоже больно, когда тебе больно. Все ведь хорошо, да?

— Нехорошо! — Она это выкрикнула. — Нехорошо!

— Ну тогда я не понимаю.

Он охватил ее лицо ладонями и долго рассматривал. Айрис даже сквозь слезы видела, что зрачки почти поглотили зелень радужки и что на висках появились первые чешуйки.

— Это я не понимаю, — выдохнула она. — То ты меня целуешь, то ты говоришь, что я свободна! Что это значит, Оллин?

— Но…

— Ты меня столько раз спасал… — Слова давались ей с трудом, выползали, почти царапая горло.

— И еще раз спасу.

Внезапно он ее дернул на себя, прижимая, стискивая так, что дышать стало просто невозможно, и Айрис услышала:

— И буду спасать ровно столько, сколько будет нужно.

— Зачем? Если я… свободна…

— Не знаю, — безмятежно ответил он. — Наверное, потому что ты — это ты. Не пара для модификанта, а просто Айрис Ленне, с которой мне хочется быть рядом.

Она слышала, как колотится его сердце. И чувствовала его горячее тело. И тонкую ткань рубашки. И едва заметный аромат дождя в лесу. И его горькое одиночество, внезапно окутавшее их двоих.

Айрис уже совсем не понимала, что с ней происходит.

Ей внезапно захотелось обнять Оллина еще крепче, или чтоб они сидели на полу, а его голова была у нее на коленях, и тогда она бы гладила его и жалела, зарывалась бы пальцами в темно-русые волосы, а потом бы наклонилась и поцеловала.

«Бедный мой, — подумалось ей, — бедный мой».

А потом, осознав, испугалась.

Ох, все было бы проще, если бы она тогда не слышала фразы, оброненной Талом. А сейчас? Что все это значит?

«А не все ли равно?»

И, сделав крошечный шажок вперед, прижалась щекой к рубашке в стремлении взять, впитать его боль, сделать так, чтоб ему стало легче. Она ведь и так принадлежит ему. Уже принадлежит. Пусть и вот так, ею снова распорядились, но уже нет ни сил, ни желания сопротивляться тому огню, что медленно и уверенно разгорался между ней и этим модификантом.

Оллин задумчиво гладил ее по волосам, а сам смотрел в окно, в густые вечерние сумерки.

Потом, после долгого молчания, спросил:

— Почему ты думаешь, что все, что я к тебе чувствую, это только желания аватара?

Айрис молча мотнула головой. Зачем он говорит все это? Слова теряют смысл, это только шелуха. А настоящее, то, что бьется в груди, набирает силу, и для него-то как раз слова излишни.

— Это не так, — прошептал Оллин, — я и сам не знаю, как так получилось… Но, когда это приходит, оно нас не спрашивает, хотим ли, готовы ли.

Все это было совершенно невыносимо. Остро и больно, и одновременно так сладко, до дрожи во всем теле, до странного щекотного чувства под ложечкой.

«Мой», — повторила про себя Айрис, словно пробуя эту мысль на вкус.

Приручил все-таки.

Но обидно не было. Наоборот, душа пела, совершенно свободная, и хотелось Оллина окутать своим теплом, своей нежностью. Айрис, вслушиваясь в собственный бушующий шторм, улыбнулась.

— Уже поздно, — услышала спокойно-сдержанное. — Иди к себе…

— Ты… — откашлялась, прочищая горло, — ты тоже спать?

— Да, — сказал Оллин, перебирая ее пряди. — Завтра тот еще денек. Иди, пожалуйста. Я ж не железный.

* * *

Вернувшись к себе, Айрис заскочила в ванную комнату и остановилась перед зеркалом, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Приложила руки к горящим щекам. Лицо казалось раскаленным словно сковородка, а пальцы, наоборот, ледяными. Айрис так и застыла, глядя на свое отражение — растерянное и счастливое.

«Что же делать? Что?»

Мысли прыгали как лесные белки. Если думать так, как ее воспитывали, — творилось нечто совершенно недопустимое для порядочной замужней женщины. Но душа рвалась на волю, сдерживающая ее скорлупа дала трещину.

Айрис задумчиво разглядывала собственное отражение и вдруг поймала себя на том, что не выглядит больше бледной, запуганной и больной. Наоборот, белые волосы, заплетенные в косы, струящиеся до пояса, и вот этот простой, но элегантный домашний костюм из тонкого кашемира неожиданно придали ей лоск женщины, знающей себе цену и понимающей, чего желать.

Она прикрыла глаза, провела подушечкой пальца по шее, спускаясь к вороту.

«Мой».

Было немного страшно, в основном от непонимания — это ее собственное чувство или навязанное?

Но она тут же одернула себя. То, что она испытала сейчас, было настоящим чувством. Можно подсадить в голову реакцию на близость его тела, да. Но желание согреть и сделать счастливым появилось только что и, следовательно, не могло быть результатом работы доктора.

И как это с ней такое случилось? Никогда не думала, что будет что-то подобное чувствовать по отношению к мужчине.

Она и сейчас еще ощущала его взгляд, от которого внутри все трепещет, его жесткие и одновременно такие нежные губы. Он касался ее так, словно она была не обычной женщиной из плоти и крови. Так прикасаются к величайшей драгоценности.

«Много соблазнов вокруг, дитя мое, — любил повторять патер Сколт, — и соблазн плоти самый сильный».

Айрис вновь посмотрела на свое отражение и внезапно разозлилась. На Сколта, который вбил в голову те самые правила, от которых нельзя отступиться, но при этом можно позволить, чтобы муж сломал жене руку; на Рато, который привык вести себя как свинья; на саму себя, потому что терпела все это.

Она прислушалась к себе, все еще пытаясь понять, чего же ей хочется. В груди разливалось непонятное томление, сладкое и темное, тягучее как патока. Что ж, похоже, Лайон Делайн тут ничего не сможет сделать. Ни-че-го.