Книга Станция на пути туда, где лучше - Бенджамин Вуд

Обстановка самая нехитрая. Клетушка, обшитая алюминием, три квадратных метра, но для меня она значит очень много. Здесь можно спрятаться – может быть, это для меня главное. Я прихожу и ухожу когда вздумается – на вахте всегда кто-нибудь есть, – и устроил я убежище по своему вкусу: турецкий ковер, складной стол, кресло, настольная лампа. В металлическом сейфе – почти триста пар старинных очков, каждая в отдельном пакетике, завернута в папиросную бумагу. Не знаю, разделишь ли ты мое увлечение, обрадуешься ли такому наследству, но на эту коллекцию я тратил время не зря, она – мое спасение от ненужных мыслей. Если заглянуть в сейф, там целый склад видеокассет, все выпуски “Кудесницы” за 1994—1997-й, купленные на барахолках, на распродажах, в интернете. И тут же кассеты, которые я записал сам, когда мне было двенадцать, все в тех же потертых картонных коробочках, подписанных детским почерком. Есть и аудиокниги – я делаю копии, чтобы поберечь записи, что хранятся дома, и слушаю, надев дешевенькие наушники из магазинчика “Все за доллар”, потому что без них голос Мэксин Лэдлоу звучит не так. Прежде я приходил сюда, когда нуждался в утешении, теперь прихожу поговорить. Для меня, пожалуй, это уже шаг вперед.

Маминых дневников, что вела она с одиннадцати до восемнадцати лет, в камере хранения нет – они у меня дома, в сейфе, там же, где ее драгоценности и другие вещи. Их нашли на чердаке у бабушки с дедушкой, когда освобождали их дом, – шесть пухлых тетрадок с мамиными мыслями, в стареньком рюкзаке, вместе с ее школьными папками. А здесь я храню фотокопии. Седьмого января 1983-го она писала: “Фрэнсис ворчит, дескать, слишком много времени я трачу на дневник, считает это ребячеством – ха-ха-ха! Говорит, это все равно что иметь воображаемого друга. Вечно ты, мол, ноешь, что ничего не успеваешь, а в книжице царапать ты время находишь! Я ему в ответ: глупо ревновать к дневнику, а он: глупо столько времени тратить на разговоры с собой, – вот и разругались мы с ним, как два дурака. Так и не помирились как следует. Я обещала писать поменьше, лишь бы он замолчал, но на самом деле не знаю”. Последняя запись – от одиннадцатого февраля того же года – сухой отчет о скучной рабочей пятнице и планы на выходные: очередная поездка в корнуолльский кемпинг, под дождем. На последних страницах ни слова ни о задержке, ни о беременности – записи обрываются. Но о причинах догадаться нетрудно – простая арифметика.

Перечитав все ее дневники, я задумался о тебе. Прошлым летом, в июне, когда я брал на неделю больничный, соврав начальству, что играл в сквош и разбил лицо, на меня навалилась тоска. Как ни старалась Элиша меня поддержать, я был выбит из привычной колеи: не надо ходить на работу, не спрячешься под крылышко ВСК. К среде я уже места себе не находил от безделья, все мне было в тягость. Когда Элиша ушла в магазин, я достал из сейфа дневники. Хотелось вновь услышать мамин голос – память его искажает, а в дневниках он неизменен.

Я успел подзабыть, какой была она в юности, все эти резкие тирады о родителях, сбивчивые размышления, как она без конца повторяет, что мой отец для нее – лишь легкое увлечение, “станция на пути туда, где лучше”. В дневниках она колючая, с гонором, еще незрелая. Но это она, всегда она. В этом дневнике передо мной как на ладони ее душа. Здесь запечатлен отрезок жизни, здесь живут ее мысли, я могу обратиться к ним когда захочу, и это для меня бесценно. И когда я перечитывал, меня осенило: пусть и у моего ребенка будет то же самое.

Теперь тебе не придется гадать, что за человек я был до тебя. Все, что я о себе знаю, и хорошее и постыдное, выложил я перед тобой. Высказал вслух, и ты по голосу поймешь – все это правда. Пусть эти пленки тебе помогут предсказывать погоду. Надевай в темноте наушники и слушай. Знай, откуда ты родом. Быть может, придет время, когда солгать тебе станет для меня проще простого – проще, чем в зубах поковыряться, – есть у меня к этому склонность, и если это случится, ты, может, и не заметишь. Этими записями я застраховался от лжи. Кем бы ни стал я, сколько бы разочарований тебе ни принес, что бы ни случилось, всегда с тобой я нынешний. Надеюсь, другим я уже не стану.

До знакомства с Элишей я о тебе и не помышлял, а теперь каждый новый день начинаю с мысли о тебе, и нет лучше повода отвлечься от дел. Каждое утро, когда на все письма я уже ответил, запись в дневнике сделана, а “Таймс” и “Уолл-стрит джорнел” прочитаны, у меня остается полчаса для себя одного, перед уходом на работу. Раньше в это время я блуждал по Сети, выискивал каждое упоминание о “Кудеснице”, открывал видеоролики и стоп-кадры, удалял ссылки со страниц Википедии, скупал остатки видеокассет, делал что мог, чтобы сериал забылся, – а с ним исчез и Фрэн Хардести. Теперь я занят более приятным делом. Я сижу в тишине и представляю тебя. С тобой утро обретает новые краски. Не знаю, когда ты появишься – может, через год-два, а может, и позже. Но я точно знаю, чего хочу.

Хочу смотреть на тебя и чувствовать каждой клеточкой то, чего никогда не чувствовал ко мне отец, – неразрывную связь, извечное родство, глубинное, до самого дна. Хочу учить тебя всему, что знаю сам, и радоваться, как радовалась мама моим первым словам, моим умениям. Хочу научить тебя водить машину. Хочу знать твои мечты и видеть, как ты их воплощаешь. Хочу, чтобы Элиша знакомила тебя с закоулками Нью-Йорка. Хочу показать тебе Англию. Хочу поехать с тобой в Одлем, приникнуть к земле и встать. Хочу, чтобы ты рос, не зная ни горя, ни зла, ни крови.