Книга Пасынки фортуны - Эльмира Нетесова

На второй день после работы, уже за ужином, Кузьма сам все рассказал. И добавил от себя коротко:

— Меня всегда отовсюду гнали. Такая судьба паршивая получилась. Я не дергаюсь. Значит, не нужен стал.

Кузьма даже ушам не поверил, когда на проходной прииска Самойлов сказал ему, нагнав у ворот:

— Кончай серчать. Возвращайся в общагу. За шахматами скоротаем вечер. Чего по чужим углам слоняться? Загляни, может стерпимся?

Кузьма и уши развесил. Хотел навестить. Да Чубчик вовремя спросил, куда это, мол, Огрызок, навострился? Когда узнал, зашелся матом. Отборным, фартовым. И, схватив Огрызка за шиворот, как был тот в телогрейке и шапке, на лежанку забросил мигом. Кузьма враз забыл о приглашении. А сосед через пару дней опять подвалил. Предложил вскладчину вечер скоротать. В друзья набиваться начал. Кузьма от него еле отбился. Сослался на усталость.

На другой день словно выследил, перехватил на дороге. И, прицепившись репейником, обещая рассказать новость, звал в общежитие.

— Для меня вся новость — получка и аванс. Другое не интересует, — вырвал Огрызок локоть.

— А зря! Новость эта твоей бывшей мамзели касается. Знаешь, что она теперь не работает в столовой? В пекарню ее перевели. Теперь она там вкалывает. Упирается за троих! Одна!

— Почему? — удивился Кузьма.

— В столовой подралась! Да не с кем-нибудь из посетителей! Девку- подсобницу измолотила. Вломила ей по голове каталкой и пробила черепок. Чуть насмерть не уложила. Еле спасли. Теперь та деваха в суд на Катьку подать хочет. За драку, за оскорбленье, за травму.

— Ас чего подрались?

— Заподозрила в стукачестве. Ну, Ленку! Самую молодую из подсобниц. Вроде она ей чеснок, лук и мясо и сумку подкинула. Ленка и назвала повариху дурой безмозглой, сказала, что не зря от нее мужик сбежал. Катерина и сбесилась. И тебя, и девок облила грязью. Каталкой кого достала, тех и несла по кочкам и болотам. Пока ее не схватили. Увели в больницу. Уколов ей вломили. Успокоилась. Хотела на работу вернуться. А подсобницы все, как одна, на рога встали, отказались работать с Катериной наотрез. И предупредили, если она заявится, они покинут столовую.

Пришлось срочно другого повара искать. Нашли… А с Катькой три дня мучились. Не знали, куда ее воткнуть. Все отказывались работать с нею.

— С чего бы? — не поверил Огрызок.

— Наслышались, что случилось в столовой, и не хотели даже рядом с нею находиться. Девчонку чуть не убила. А за что? Мало подозревать, поймать надо, тогда и говори. Теперь вот и на пекарне проблема. С Катериной в смену никто работать не согласился. Так и осталась одна.

— Ну и дела! Не везет бабе, — вздохнул Огрызок.

— Это ты о ком? О Катерине? Иль о Ленке? Так с Катериной — все! Кравцову милиция сообщила о драке в столовой. И теперь он, конечно, не приедет. Хорошо, если дура штрафом отделается. Но ведь могут и посадить. Кто позволит наших девок на работе калечить? Если будет суд, я от имени общественности выступлю. Попрошу наказать строго! Чтоб другим неповадно было! — зашелся Самойлов.

Он уже представил себя за трибуной на сцене клуба. В зале все поселковые собрались. Весь Сеймчан. От старого до малого. Дыхание затаили. Его, Ивана Самойлова, слушают. Слова боятся пропустить. А он стоит перед ними в темно-синем костюме, в голубой рубашке. Синий галстук в белую горошину. Волосы аккуратно уложены, как и подобает выступающему. Самойлов держит речь. Он обвиняет дикость и отсталость чуждых элементов, не оценивших чуткость рабочего класса, не посмотревшего на прежние ошибки и приютившего в своей семье человека, которого искренне хотели исправить, направив на путь истины и добра…

— Иди ты на хер! — услышал Иван внезапно и осекся на полуслове: Огрызок уходил, матерясь.

Об услышанном рассказал Сашке и Валентине. Те подтвердили, что Иван не соврал. А Валентина добавила, что судья намерен провести в клубе поселка показательный процесс.

— Посадят Катерину, это верняк! Показательные процессы гладко не кончались. Это самые свирепые приговоры. Самые тяжкие обвинения, — сказал Чубчик.

Эти процессы были сродни фартовым сходкам, где все сводили счеты с одним и никогда его не щадили. Приговоры предусматривали не просто наказание. А мучительную, порою непосильную расправу.

— Выходит, Катерина последние дни на воле ходит? — спросил Кузьма. Чубчик смолчал, не повернулся язык. Валентина согласно кивнула головой.

— И когда ж суд хотят устроить?

— Недели через две. Не больше…

— У нее через два месяца кончается ссылка, — вспомнил Огрызок.

— О чем ты, Кузьма? Кто попал на Колыму, тот уж никогда отсюда не выберется, — грустно вздохнула Валентина.

— Забудь о ней, кент! — положил руку на плечо Чубчик. И посоветовал:

— Встряхнись, оглядись! Ведь вот она, жизнь! В ней выстаивают лишь сильные. Слабый — гибнет! А баба? Что она без мужика? Да еще здесь. Вот пусть и получает, дура! Я, может, тоже не подарок для своей. Но не бросается! Держится за семью! И меня ценит. Не унижает! Заставила в себя поверить. А ведь я — не ты! Со мною Валюхе крепко досталось! Все выдержала. И не отказалась, не выгнала! А эта?! Что она из-за тебя хлебнула? Что пережила? Забудь дуру! Не стоит она твоего сердца! Как мужик мужику тебе признаюсь…

Огрызок и хотел забыть. Он обходил стороной дом Катерины и не оглядывался на знакомые окна. Он пытался забыть ее имя, лицо, добрые, ласковые руки, улыбку, те слова, сказанные у дома Чубчика. Хотел… Но она стала сниться. И все звала. А он не шел.

Эта неделя на работе выдалась такой напряженной, что Кузьма забыл не только о Катерине, а даже собственное имя.

На отвалы вышли старательские артели. И работы навалилось столько, что Кузьма уходил с прииска очень поздно. Еле добравшись до дома, валился на лежанку, забыв об ужине. Сил не хватало, чтобы умыться. Началась весна. Тепло растопило снега. С весной пришли новые заботы.

Но вот внезапно, идя на работу, остановился на проходной, увидев броское объявление!

Завтра состоится показательный процесс.

ГЛАВА 7

Кузьма не собирался идти на суд над Катериной. Он не любил сборищ, ненавидел ликование толпы, похожее на пир стаи. Он не терпел вида загнанных в угол, обессилевших жертв. Он не признавал закона большинства над одним. Он ненавидел правоту толпы и «малин». Он не раз испытывал все это на собственной шкуре.

Кузьма всегда презирал сборища. Дерущиеся, пьющие, орущие, требующие, они все имели одну суть, одну основу. Они орали от пустоты в желудке и голове, пытаясь звоном наполнить свободное место. Не все это понимали. Кузьма всегда считал толпу бездельницей и дурой. Многолика? Тем хуже. Огрызок предпочитал громким голосам тихие дела. После которых ни в голове, ни в животе пустого места не оставалось.

Процесс был назначен на выходной день, чтобы собрать побольше народу в зале. И с утра около клуба начала собираться толпа.