Книга Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева

Здесь, на станции, телефон все-таки работал, хотя и с перебоями: если Беловодная и отличалась по степени заброшенности от деревни Балаковки, то очень ненамного.

— Лёка! — обрадовалась мама. — Наконец-то! Ты в Москве?

В трубке был слышен гул, играла музыка и доносились характерные звуки, которые всегда бывают у кассы супермаркета. Наверное, у кассы мама сейчас и стояла.

— Еще не доехал, — сказал Альгердас. — Я задержусь немного, мама, не волнуйся.

— Только звони почаще, — ответила она. — Информируй меня, где ты находишься. Ты здоров?

— Здоров. Но звонить почаще не получится. Я путешествую.

— По Китаю? — заинтересовалась мама. — Обязательно мне потом расскажешь! Удивительная, я думаю, страна. Все, Лёкочка, моя очередь подошла. Целую.

Это был обычный разговор. Да ведь Альгердас и не ожидал, что он будет каким-то особенным. Он с детства привык к тому, что мама относится к людям так, как относится: с доброжелательным и поверхностным вниманием. Ее отношение к нему самому не было в этом смысле исключением, но его это никогда не задевало. Он и сам так относился к людям и считал, что это правильно, потому что удобно.

И что же так изменилось в нем теперь? Он не знал, как назвать эту перемену. Он только понимал, когда она произошла в нем и из-за чего, но старался об этом не думать. Тяжело было об этом думать, и он не чувствовал у себя внутри никакой опоры, которая позволяла бы выдержать эту тяжесть.

Альгердасу повезло, что родственник бабы Кати привез его сюда, на Беловодную, как раз накануне заезда в Балаковку автолавки. Но автолавка должна была отправиться туда завтрашним утром, а сейчас был только ранний вечер, и, значит, после закупки продуктов ему предстояло провести еще целую ночь в вокзальном здании, один вид которого вызывал у него неприятные воспоминания и вообще глухую тоску.

Приходили и уходили поезда, в тесную комнату отправления-ожидания входили шумные люди, потом уходили… Их появление и исчезновение было так же бессмысленно, как лечение лишая оконной слезой. И уже через два часа, проведенных в этом помещении, собственное существование стало казаться Альгердасу таким же бессмысленным. От этого его охватил не ужас даже, а одно лишь тоскливое безразличие.

Он смотрел в тусклое, словно задымленное окошко, из которого видно было железнодорожное полотно, и думал о маме.

Она всегда относилась к нему так. Как — так? Долгое время Альгердас не понимал, в чем отличие ее отношения к нему от того отношения, которое он видел у мам своих друзей. Но он всегда чувствовал это отличие, и оно всегда ему нравилось, с самого детства. Потому что его мама, например, никогда не орала на весь двор из окошка в самый разгар игры в футбол: «Деточка, зайди домой, пододень теплые штанишки, а то простудишься!» — как свободно могла заорать мамаша жирного Генки из второго подъезда.

И толстым Альгердас, кстати, никогда не был, потому что мама не пичкала его полезной манной кашкой, да и ничем не пичкала — она вообще не придавала большого значения приготовлению пищи, не священнодействовала на кухне и не возражала, если сын готовил что-нибудь сам, и он не прочь был самостоятельно что-нибудь приготовить, а еще лучше просто разогреть какой-нибудь полуфабрикат из «Кулинарии».

И в школу по три раза на неделе она не бегала, и не донимала учителей расспросами о том, какие параграфы по физике ребенку надо выучить к контрольной, которая будет через месяц. Она вообще не интересовалась подробностями его учебы, знала только, что он учится, и неплохо учится, и этого было ей достаточно.

И все это было, безусловно, правильно. И если всему этому неизбежно сопутствовала ее легкая отстраненность, отдельность, несоприкосновенность с ним — что ж, пусть. Альгердас в общем-то даже и не осознавал этой особенности маминого к нему отношения.

До тех пор, пока не услышал один разговор, заставивший его увидеть ее отношение иначе. Ему было тогда десять лет.

Разговор этот происходил вечером, когда Альгердас уже лежал в кровати, а мама с бабушкой сидели на кухне. Бабушка должна была пожить у них на Таганке три дня, потому что мама уезжала в командировку. Она работала в Москонцерте, организовывала выступления танцоров и певцов, поэтому в командировки ездила часто.

Глаза у Альгердаса уже закрывались сами собою: стояло лето, он целыми днями пропадал во дворе и к вечеру засыпал обычно как убитый, даже странно, что сегодня слышал еще какие-то разговоры за полуприкрытой дверью, ну да, правда, слышал смутно, как будто уже засыпая… уже во сне…

— Но почему, Лена? — сказала бабушка. — Если ты думаешь, что я против, то ошибаешься. Я только за. Гедиминас умер десять лет назад. А ты молодая женщина, тебе надо устраивать свою судьбу.

— Анна Степановна! — В мамином голосе послышалось что-то вроде насмешливой укоризны. — Зачем вы повторяете эти расхожие формулы? Что значит устраивать судьбу?

— Ну… — Слышно было, что бабушка слегка смутилась. — Значит, выйти замуж за порядочного человека. Да, формула расхожая, но все-таки верная. А Андрей Сергеевич, безусловно, порядочный человек. Я его знаю много лет, еще с тех пор, как он у Гедиминаса в Полиграфе преподавал. И он тебя любит. Это важно.

— Может быть, это и важно, но не в моем случае.

— Почему?

— Потому что я его не люблю.

Разговор оказался таким интересным, что Альгердас и сам не заметил, как улетучился его сон.

— Лена… — Бабушка помедлила, потом решительно произнесла: — Лена, мне кажется, в твоем случае это как раз неважно. То, что ты его не любишь.

— Почему? — Настала мамина очередь удивляться.

— Потому что ты вообще не настроена любить. Признаюсь, мне это странно. Я же видела, что моего сына ты любила. И не совсем понимаю, что… Что с тобой происходит теперь.

— Со мной? Ничего особенного со мной не происходит.

Мама произнесла это тем самым тоном, каким всегда разговаривала с Альгердасом. Тем тоном, который он считал правильным и даже единственно возможным. Но бабушка, кажется, так не считала.

— Вот это с тобой и происходит! — воскликнула она. — То, как ты сейчас говоришь! То, как ты живешь. Ведь ты никого по-настоящему не любишь, Лена! Ну хорошо, пусть ты не любишь Андрея Сергеевича. Он хороший человек, но все же посторонний. Но ведь даже… Алика. Даже к Алику ты относишься с этой твоей дистантностью. Откуда она у тебя, почему? Не понимаю!

Бабушка выговорила имя внука словно бы с трудом. Наверное, ей трудно было произносить его имя в этой связи. В связи с нелюбовью…

Мама молчала так долго, что Альгердасу показалось, она вышла куда-нибудь из кухни. Но звука ее шагов он ведь не слышал.

— Я не могу по-другому, — наконец сказала мама. Ее голос звучал так тихо, что ему пришлось даже сесть в кровати, чтобы не пропустить ни слова. — И не хочу! — добавила она с какой-то глубокой, неожиданно вырвавшейся наружу страстью.