Книга Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Степан Яковлевич Румовский – астроном и математик, один из первых русских академиков. Иностранный член Стокгольмской академии наук. Инициатор открытия Казанского университета. Много усилий направил на преподавание с целью воспитать первое поколение российских ученых

Цензура, которой Ломоносов придавал столько значения, деятельно работала в том же направлении, всевозможные начальствующие лица соперничали с Академией в разборе книг, газет и журналов. Кроме духовных изданий, Синод сохранял за собой право контроля над всеми произведениями иностранного происхождения, выходившими на русском языке, ввиду религиозной полемики, часто появлявшейся в этой литературе. В 1750 г. указом запрещен был ввоз всех иностранных книг, где бы упоминались лица, сыгравшие роль в предыдущих царствованиях, и за этим было поручено наблюдать опять-таки Синоду. Впрочем, он в этой области пользовался почти неограниченной властью. В начале царствования Елизаветы Синод даже предал анафеме басни Эзопа! Он чаще всего преследовал именно произведения заграничной печати, в силу того, что национальная печать не доставляла ему много хлопот. В 1749 году, за неимением другого материала, он просматривал «Феатрон, или Позор исторический», в переводе с латинского оригинала, напечатанном Гавриилом Бужинским в 1724 г.!

Тем не менее, несмотря на эту умственную и литературную скудость, эпоха императрицы Елизаветы дала в изучаемой нами области великого человека и совершила великое дело, а именно создание русского языка, теоретически выработанного Тредьяковским и вдохновенно примененного на практике Ломоносовым. Великим человеком и был этот труженик, образ которого я набросал в другом своем труде широкими штрихами, и принужден снова воскресить здесь ввиду его неразрывной связи с предметом настоящей главы.

Литературное и научное движение. Ломоносов

В истории умственного развития России Ломоносов представляется с первого взгляда исключительным явлением. После его смерти, последовавшей в 1765 году, самые просвещенные из его соотечественников смотрели на него как лишь на поэта и оратора. Его труды в области естественных наук, философии, даже русской истории оставались неизвестными или непонятыми, некоторые его научные идеи, упав на бесплодную почву и встретив равнодушное к себе отношение, приобрели известность лишь гораздо позднее и под видом новшеств иностранного происхождения. Заслуги его в этом отношении были серьезно оценены на его родине только во второй половине XIX столетия и, за исключением одинокого исследователя, Д.М. Перевощикова, который еще в 1831 году указал на него как на предшественника Румфорда, русские естествоиспытатели, воспользовавшиеся его трудами и открытиями – Щуровский, Борисяк, Леваковский, – являются все нашими современниками.

Зимою 1731 г. в Москве появился молодой крестьянин 17–18 лет – год рождения этого замечательного юноши окончательно не установлен. Откуда он пришел? Из окрестностей Архангельска, города, где Петр впервые обучался мореходству. Этот край заселен был бедными рыбаками. Почему сын одного из них, помогая отцу закидывать или чинить сети, кормившие его семью, одновременно пользовался каждой свободной минутой, чтобы выучиться читать? Вероятно, потому, что Петр заглянул в этот уголок. Каким образом этот юноша нашел затем у соседей-рыбаков и у дьячка своего прихода псалтирь, учебник грамматики, арифметики – богатства, столь редкие даже в высших классах страны? Каким образом, наконец, исчерпав все местные средства для начального образования, он решился покинуть тайком родительский дом и отправиться в большой город, где, как ему сказали, он найдет школы? Ключ к этой разгадке нужно опять-таки искать в деяниях Петра Великого. Преобразователь мимоходом бросил на север России горсть просветительных семян, и этот юноша, устремившийся в Москву, – являлся всходом его посева. Этот юноша стал тем давно жданным, возвещенным Петром, первым русским работником, который заменил иностранцев в деле просвещения России и сделал их пребывание здесь ненужным.

В Москве он проводит первую ночь на рыбном рынке, укрывшись в заброшенных санях. Он силен и вынослив. Затем он стучится в двери Славяно-Греко-Латинской академии. «Кто вы?» – спрашивают его. – «Сын священника». Согласно легенде, он, в надежде на хороший прием, дал подобный ответ, лишь наполовину ложный: мать его принадлежала к духовному званию, и юноша в течение некоторого времени исполнял обязанности псаломщика в деревенской церкви: потому у него навсегда осталось твердое знание церковно-славянского языка и глубокое религиозное чувство. Паспорта были тогда еще неизвестны в России, проситель внушал доверие, его приняли и оставили в Академии. Получал он по 3 коп. в день, на что должен был кормиться, одеваться и покупать себе книги. И он действительно покупал их на эти деньги, съедая в день на ½ коп. хлеба и выпивая на ½ коп. квасу. Он превратился в колосса и оказывал такие быстрые успехи в учении, что начальство сочло полезным послать его в Киев, в то время пользовавшийся славой умственного центра. Быть может, от него просто хотели избавиться. Он был умен и прилежен, но непокладистого характера. Его новые учителя нашли его слишком беспокойным и поспешили отправить его обратно в Москву, где он уж примирился было с мыслью принять духовный сан, хотя и не имел к этому особого призвания, когда в 1735 г. пришел из Петербурга приказ послать туда 12 лучших учеников Академии для гимназии, терпевшей в них недостаток. Ломоносов попал в число избранных, в скором времени счастье снова ему улыбнулось, и его отправили заканчивать свое образование в немецкие университеты. Он следовал по пути, начертанному Петром для национального образования.

Его покровители желали, чтоб он посвятил себя горнозаводскому делу. Но они не принимали в расчет его гения, – родственного гению самого Петра и большинства богато одаренных русских людей нашего времени, как и великих людей XVII и XVIII столетий, – гения, противившегося, даже на Западе, современной специализации. В учебные часы, во время своего пребывания в Ней-Руппине, Фридрих Великий приготовлялся к обязанностям короля, проводя физические опыты и сочиняя стихи. В Марбурге и Фрейберге, слушая лекции Вольфа и Генкеля, Ломоносов писал поэмы. В 1739 г. он послал в Петербург оду на взятие Хотина, положившую начало новой эре в истории русского языка и литературы. По форме это произведение походило на поэму Гюнтера, написанную по случаю заключения Пожаревецкого мира, по смыслу оно открывает совершенно новый для той эпохи взгляд на русскую историю.

Образы Ивана Грозного и Петра Великого появляются в ней в новом, неизвестном до тех пор символическом сочетании. Преобразователь и его предшественник являются вождями своего государства в его борьбе с варварской Азией. Они, представители народа – «в труд избранного» суровой и славной судьбой. И ода эта не только поэма – она является вместе с тем и преобразовательной попыткой. Ломоносов старается внести новое стихосложение, элементы которого он едва себе усвоил, и придать ему смысл более подходящий к духу языка, находившегося еще в периоде формации, присоединяя теорию к практике, он прибавляет к этому стихотворению целую диссертацию и развивает, стараясь их исправить, взгляды Тредьяковского на необходимость дать русской поэзии тоническое стихосложение. Но в теории он не силен. Возвысившись позднее до некоторых оригинальных и сильных мыслей, до особенно глубокого понимания органической природы языка, он тем не менее навсегда сохранил отпечаток удручающих уроков риторики, полученных им в Москве. В борьбе с разнородными элементами, занесенными в русскую литературу историей, церковью и преобразованиями Петра, ему не удалось разобраться в них научным образом. Он даже силился узаконить это разделение, выдумав странную классификацию речи, в виде трех стилей: высокого, среднего и низкого с выбором соответственных слов и оборотов речи для каждого из них. Но его вдохновение было выше его рассуждений. Инстинктивно в своих первых стихах, написанных в Германии между лекцией математики и лекцией по естественной истории, он уже почти выбирается из этого элементарного хаоса. И если в хвалебных одах, сочиненных для Елизаветы, он остается верным схоластическим образцам, в других случаях, в минуты непосредственного творчества, в его заметках, бегло набросанных, в некоторых поэмах, даже в некоторых трактатах, увлеченный вдохновением и захваченный сюжетом, он забывает свою систему и, черпая отовсюду, создает новый литературный язык. Этот простой, ясный, сильный и богатый язык приближается к языку Пушкина, быстро распространившись благодаря плодотворной музе, он становится, хотя и в менее благородной и обаятельной форме, общеупотребительным и постепенно заменяет варварское и смешанное наречие предыдущих поколений. Каким образом? Почему? Да просто потому, что в творчестве Ломоносова заключалась скрытая и бессознательная работа тысячи колеблющихся умов и лепечущих уст, и потому, что он оказался только общим рупором, собравшим звуки с четырех концов земли, чтобы гармонизировать их в своей звучной речи.