Книга Держаться за землю - Сергей Самсонов

— Люди-и! Люди-и-и! Ребята-а!.. — Позвоночный комбайн, передавленный где-то в середине хребта, различил и позвал их с поразившей Валька неестественно будничной ноткой, с какой старухи жалобят лениво-равнодушных молодых. — А-ы-ы-ы! — Закинула голову так, что затылок едва не коснулся сведенных лопаток, и казалось, одной верхней частью, половинкой, обрубком, но вырвется, вывьется, как червяк земляной или ящерка…

— Стой, стой, теть Зин! Сейчас мы! Живая, все! Живая! А Витька твой в ночную! В ночную Витька, да?! — Упал рядом с ней на колени, пустил в кирпичный мусор пальцы, словно корни, рванул, отвалил, поразгреб, добрался до шерсти старухиной кофты. — Под мышки бери давай, ну! — Вклещились с Андрейкой в ее руки-ветки. — От ёшкин кот! Да где ж ты там, теть Зин?!

И кто-то третий рядом с ними — прибежал, как собака на запах в помойке, кирпичи отгребает-ворочает. Тоже ведьма седая, но Валек ее сердцем увидел: Ларки, Ларки глаза! И такая огромная, лютая радость плеснулась в него, что была бы плита — и плиту бы сейчас отвалил бы. Помогла кошка Жучке, потянули и вытащили перемятую словно валками стиральной машины старуху, и уже ее Ларка ощупывает, кости, ребра теть-Зинины мнет, а Валек — уж саму ее, Ларку, захватил поседевшую голову, как теленок, к ней тянется.

— Да пусти ты! — Головой, словно лошадь, мотнула. — Все! Живая — поверил? И все, руки фу!

Отпустил, жрет глазами — она это, Ларка! И как будто уже не она. И старуха и девочка, что со всею серьезностью с теткой в «больницу» играет. И безумна, как все, и единственная, кто с ума не сошел. Чемоданчик при ней, «красный крест» — шприцы-ампулы. Костюмчик флисовый спортивный, уже не розовый, а тоже — как тетя Зина под завалом побывала. Звероватый оскал ее вечный чудной — глаз нельзя от такого бобра оторвать, а глаза ошалели, да такие же точно, как у всех погорельцев, глаза.

— Помогай, что сидим?! — на Валька. — Теть Зин! Надо встать! В город надо, в больницу.

— Не могу, дочка, все…

— Ну тогда оставайся, теть Зин, жди фашистов. Снова будут стрелять! Что ж ты лезла, теть Зин?! Так бы там и осталась — под землей-то спокойней.

Подхватили ее. А Андрейку уж сдуло — к своим побежал. Повернули назад, в город тянут старуху.

— Дома был, Валек?!

— Нет! — Железные пальцы склещились на сердце.

— Так беги… мы уж сами…

— Нет, нет…

Топот вдруг за спиной — ополченцы опять, бабы, дети.

— Стойте, воины! — Ларка им. — Старикам помогите, защитники!

Помогли, подхватили, поперли…

— Валек! — Сенька Лихо в пиратской косынке, в камуфляже своем, с автоматом. — Видишь, как они нас? Я-то думал, в прицел их увижу! А они к нам прицел не хотят! Они нас сразу «Ураганами»! Под корень!.. Ух, стыдно, Валек, ух, обидно! Как в тараканов тапком кинули!.. Хватит бегать, Валек! Автомат бери вот, от Гоша-ни остался… Резать их будем, резать… только так!.. Сам видишь, что нас уже из людей исключили! Или мы, или нас как жуков! Не с тебя начнут — с них! — показал на старуху и Ларку кивком. — Приходи, Валек, слышишь?! Под землей уже не отсидишься! Как по дому, Валек, твоему лупанут — сразу выбросит к нам, сразу когти полезут, Валек, озверишься!

Еще хотел что-то сказать, но уже потянуло его за своими… Только тут и пробило Валька, что Семен мимо ихнего дома бежал, видел, что там осталось от дома. Крикнуть было хотел: «Где мои-то?! Не видел?!», но Ларка как сбыла теть Зину, так и поплыла, привалилась к забору, шатнувшись.

— Чего, Ларка?! Плохо?! — прихватил ее тотчас за плечи, снизу вверх по-собачьи заглядывая в потусторонние, ослепшие глаза.

— А то хорошо! — прошипела. — Тошнит Валек, тошнит… и не могу.

— Это что, Ларка, кровь?! Поранило?! Куда?! — Щеки липкие, волосы склеились… задрожавшими пальцами начал ощупывать всю ее голову, обмирая от целости и невредимости.

— Не кровь, Валек, рассол! — ожила, слава богу, зафыркала. — Рассол, варенье — ты попробуй!.. Я же в подпол, там банки, заготовки теть-Тонины! Там схватилась за что-то, не вижу же, и по башке мне, по башке! Умерла, Валек, — бомба!

— Руки, руки порезала… — Крался пальцами, трогая шишки и впадины под запекшимися волосами, обводил так и эдак, словно заново Ларку лепил… мазал грязными лапами, словно впрямь норовил сохранить дорогое лицо под наносами собственной грязи и сала.

— Собачьи болячки, не бойся, иди.

— А ты куда, ты?!

— Чемодан мой, манатки забыла. Там, там, рядом с домом.

— А дальше куда?!

— А к тебе, Валек, все, больше некуда. Упросил наконец-то, дождался! Вот обстрелом меня к твоей койке прибило! Как общага-то ваша, цела?

Поднялись кое-как и, сцепившись, пошли как сиамские.

— Чемодан собрала?

— Ну а как же, Валек? Мы давно ведь готовы с вещами на выход. По идее, вообще надо было, как крысам, бежать в первый день, но куда? Наш русский авось-то откуда, с чего? А от безысходности. К тем-то взрывам привыкли, которые раньше. Не стрельба уже — музыка. До последнего верили, что обойдется. И вот — обошлось! Хорошо, погреба у всех, норки — как начнет грохотать, так ребенка за шкирку и в подпол, а не то бы, Валек, мало кто бы остался живым.

Говорила, как магнитофон, то хихикала, как полоумная, то внезапно смолкала — мутило ее, и без продыха, без облегчения, так сильно отравилась пылью этой, дымом, всем-всем самым вредным, не предназначенным ни для чьего дыхания и крови, а главное, страхом, который рождался внутри. И все это теперь рвалось наружу — со смехом, со словами, со слезами… И молола без умолку лишь для того, чтобы чувствовать, что и вправду жива.

— Беги, Валек, все. А я тут… Да беги!

Побежал. Дорожкой, которой Петро к Ларке бегал. Завалы, воронки, прорехи, разметанный мусор, тряпье, щепа оконных рам, штакетников, калиток, еще один газовый факел-платок — полощется, бьется на желтой трубе… и люди навстречу опять. Огромная рука поймала его сердце и разом выжала всю кровь. Валек понял все, кроме главного: кто на руках у Петьки из детей — и живой или мертвый? И где остальные Шалимовы, где?..

Такая неестественная успокоенность была в безжизненно свисающих, как будто потрошеных маленьких ногах, такое исступленное упорство в надломленном лице бегущего Петра, что ничего перед глазами больше не осталось. И продохнуть не мог, не то что закричать. Мелькнули подмокшие красные тряпки, распяленным криком ли, вздохом ли рот — как будто раззявленный клювик птенца, прижмуренный Петькин, отцовский глазок на иссиня-белом лице пацана… Петро так бежал, как с мертвым не бегают! Не бегают в город, в больничку, к последним, единственным верным рукам, которые могут спасти.

Валек понял все, кроме главного: где мать, где Танюха, где Полечка? Танюха почему за Петькой, как собака, не бежит?.. И в разные стороны с Петькой, домой — он, Валек… Их дом устоял, и крыша как будто цела, но словно бы вырвано что-то из дома, нутро. Народ на дворе: Королята, Чугайнов с женой, Пузырек… и как над могилою рты зажимают, над ямой помойной — носы. И крик — тепловозы вот так голосят, упреждая живое и мертвое о своем приближении.