Книга Перемена климата - Хилари Мантел

Когда он закончил и вернулся к Анне, Потлач слизывал влагу с ее мокрых пальцев. Глаза собаки оставались закрытыми, но было видно, как подрагивают веки.

— Думаю, он избавился от отравы, — сказал Ральф. — Одному богу известно, что это за гадость, но она наверняка бы его убила, задержись она в организме еще хотя бы на час.

Потлач — крупный пес, подумала Анна. Отрава для такой собаки способна погубить ребенка, даже двоих. На ее лбу выступил холодный пот, к горлу подкатила тошнота, и от внезапной слабости ей пришлось вцепиться в подоконник.

— Что это могло быть? — тихо спросила она. — Что он съел?

— Что-то, что ему подсунули, — отозвался Ральф, опустив голову. — Наживку. Извини, Анна, но полагаю, что это прощальный привет от Энока. Сама знаешь, он от Потлача всегда шарахался и терпеть не мог наших с ним игр. Я видел, как он кривил губы, когда замечал, что я разговариваю с собакой. Ты была совершенно права насчет этого типа. Мне следовало тебя послушаться, следовало его прогнать. Да, ты права, а я ошибался.

Ральф протянул руку, и Анна вложила свои пальцы в его ладонь.

— Так или иначе, у Энока не получилось нам навредить.

Ральф нагнулся, погладил пса по боку. Он выглядел почти довольным: еще бы, добро победило. Будто бы по-другому не могло быть. Будто так будет всегда.

Остаток дня Анна регулярно проверяла состояние Потлача: сперва каждые десять минут, затем каждые полчаса, затем каждый час. Бдительно несла вахту, как если бы вспомнила навыки ухода за близнецами в первые месяцы их жизни. Возможно, стоило бы перетащить собаку в более удобно место, но Потлач все-таки был уличным псом и не понимал ценности ковров и мебели; на крыльце он полеживал, и когда был здоров. К сумеркам он сумел приподняться, перевалился с бока на лапы, диковинные, словно посаженные на шарниры уши принялись двигаться, реагируя на звуки в доме и со двора. Но, разумеется, общая слабость никуда не делась: когда он попытался гавкнуть, то сам, похоже, озадачился, отчего вышло так хрипло и тихо, и вид у него сделался удивленный и истощенный.

— Ничего, Потлач, ничего, — приговаривала Анна, гладя пса по голове. — Сегодня ты не на дежурстве.

— Он ведь поправится, правда? — спросил Ральф. — Наверное, я бы расплакался, если бы он умер. Знаешь, я полюбил этого пса с его простыми потребностями.

— Он похож на близнецов, — сказала Анна. — У них тоже сплошные простые потребности.

Ральф обнял жену, прижал ее голову к своему плечу, ощутил, как она дрожит — день выдался нелегким. Погладил по спине, бормоча всякие глупости и ласковые имена, стараясь утешить, но его самого раздирали изнутри сомнения. Этот случай с садовником изрядно его напугал, а кроме того, вынудил задуматься. Анна, если ее спросить, скажет, конечно, что несправедливости и ошибки случаются, рано или поздно все обычно утрясается, улаживается само собой. Однако Ральф в это не верил. Он не стал делиться мыслями с женой, но сам находил это ее отношение к жизни слегка отталкивающим; фатализм, думалось ему, попытка снять с себя ответственность, которую мы обязаны принимать. Мы должны прилагать все силы, делать все, что от нас зависит, советоваться с совестью, трезво оценивать свои возможности — и в любых обстоятельствах идти наперекор несправедливостям, реальным и мнимым.

Энок, разумеется, мошенник, мелкий преступник, обвиненный, быть может, в злодействе, которого не совершал; с точки зрения жертвы, все проявления несправедливости возвеличиваются многократно. Но ошибка может оказаться неисправимой, думал Ральф; мы приняли решение, сделали выбор — не исключено, что неверный. И как надо было поступать? Ситуация требовала вмешательства. Нам пришлось выбирать.

Порой, бессонными ночами, прислушиваясь к звукам, что долетали из буша, он задавался более важными вопросами, на которые не находилось времени днем, за повседневной суетой. Он мог бы сделать вот так или вот этак… В каждом действии заложена его противоположность. Каждый поступок содержит призрак несделанного выбора, семена бесконечных вариаций. Каждый выбор, когда он совершен, подразумевает осложнения и альтернативы; порождает собственную вселенную. Если бы в своей жизни, думал Ральф, он сделал что-то иначе, изменил бы некую мелочь, некий пустяк, то, возможно, не оказался бы здесь, в Африке, с болезненной женою на руках, с детьми-близнецами под опекой чернокожей няньки, с отравленной, но выздоравливающей собакой у ног, довольной тем, что просто живет… Все во вселенной стремится к хаосу и гибели; даже он, Ральф, с его начатками научных познаний, о том осведомлен. Но он верил, что в предыдущие годы неизменно делал правильный выбор, что очутился именно там, где хотел очутиться; верил всей душой и всем сердцем, как в детстве в библейские истории. Если выбор привел его сюда, к этому мгновению в жизни, значит, в выборе присутствовала некая исконная правильность, праведность; а все прочие возможные миры, все прочие альтернативы ему неинтересны. Если уж на то пошло, воля-то свободна! Мир не таков, как утверждает Анна. Нет принципов мироустройства, что гарантировали бы или порождали пресловутое улаживание. Если мы не хотим равняться на животных или на младенцев, мы должны выбирать, причем выбирать правильно. Предпочитая зло, мы становимся заодно с упадком, превращаемся в инструменты хаоса, подчиняем себя законам вселенной, что тяготеет к распаду, той вселенной, которой правит дьявол. Выбирая добро и праведность, мы показываем, что обладаем свободой воли, что мы — Божьи чада, Его творения, противники подобных законов мироздания.

«Я выбираю добро, — думал Ральф. — Иного от меня не требуется».

Гроза разразилась вечером, около девяти. Ральф с Анной разожгли очаг в комнате близнецов и оставили детей, посапывавших в кроватках, под присмотром Фелисии. Теперь близнецы просыпались по ночам куда реже, и Анна с удовольствием приходила к ним, если они начинали звать маму, поэтому няня обычно ночевала в собственной хижине. Но дождь лил как из ведра, не думал прекращаться, холодный, как замороженный металл, его струи вонзались в землю металлическими прутьями. Сидя на корточках перед очагом, Фелисия демонстративно терла плечи, намекая, что не прочь остаться под хозяйской крышей; постель — две объемистые подушки и клетчатое одеяло — выглядела куда привлекательнее прогулки по ветру и дождю.

Ветер завывал, дождь барабанил по окнам, шум стоял такой, что приходилось кричать, чтобы собеседник тебя услышал; по крыше грохотали металлические капли. Анна встала у окна, наблюдая, как вспышки молний выхватывают из мрака сад и смоковницу, несчастную, искалеченную смоковницу, печальное свидетельство злоумышлений Энока. Молнии освещали кривобокую изгородь вдоль территории миссии и времянки гостей — освещали как никогда прежде, ибо в этих времянках проживали люди, у которых не было средств даже на свечи. Должно быть, гостей заливало бурой, грязной водой, ветер норовил сорвать крыши, дождь тушил костры, и все промокало насквозь — картонные стены, нехитрый скарб, одеяла и воскресные наряды. Завтра, думала Анна, придется все сушить. Сегодня бесполезно и пытаться, при таком-то проливном дожде. Она поежилась. Ральф сунул ей в руку бокал, до половины налитый кейптаунским бренди. Она пригубила, продолжая смотреть в окно, а за ее спиной шипела и плевалась искрами парафиновая лампа. Крепкий напиток позволил согреться.