Книга Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Братья Глеб и Борис, оба уже красные командиры, получили срочные телеграммы об аресте отца в один день. Глеб был капитан-артиллерист, служил под Киевом, Борис был майор танковых войск, и часть его стояла под Ленинградом.

Тихий, отчужденный от семьи Глеб. Он, кажется, с детства не мог простить родителям вынужденную трехлетнюю разлуку, ссылку во Владимир к деду-священнику; домашнему властелину, начетчику, в чьем доме дети дочери, ставшей Швердт, жили почти на правах приемышей.

Он дал согласие на брак, рассчитывая, что новые богатые родственники не оставят его и родню своим попечением. Андреас и вправду много сделал для них, взял работать на заводы, устроил молодых отпрысков в университет; но началась война, акции немецкой партии пошли вниз, священнослужители с алтарей были обязаны обличать бесовское воинство Вильгельма-Антихриста, и старый священник приступил к делу с неистовым рвением, представляя вместо лица чужого императора лицо Железного Густава, богатея и чужеверца.

Глеб и Борис были очень похожи, но старик-священник разделил их; полагал Бориса нашенским, семейным, а Глеба – порченым, считая, для удобства своих негибких, не знающих полутонов чувств, Бориса целиком русским, а Глеба полностью немцем.

Поэтому Борису совсем иначе жилось во Владимире, чем Глебу. Но дело было не только в случайности, определившей, кому быть козлом отпущения, и не в младшинстве-старшинстве.

У Бориса был невесомый, струящийся характер, и он умел расположить к себе, безусловно признавая власть взрослых, находя в послушании повод для обретения похвал и наград, хотя и не брезгуя малыми шалостями; характер практический, не склонный к мечтаниям. А Глеб унаследовал некоторые черты Бальтазара-апостола, в первую очередь самостоятельность и готовность к одиночеству.

Характеры и разделили братьев, хотя не истребили братских чувств. Из трехлетнего владимирского сидения Борис привез приязнь ко своей второй семье и насмешливое отчуждение от немецких корней. Примечательно, что деду-священнику не удалось заронить в его душу зерен православной веры, хотя Борис с охотой посещал службы; мальчик оставил православие там, во Владимире, – как отслужившую свое одежду, и впоследствии первым отказался молиться, ходить к причастию и снял крест.

А Глеб, наоборот, стремился к православным таинствам, и дедушка-священник брал его в церковь, видя в православной вере единственное средство спасти онемеченную, отравленную душу. Но храмы, древний Успенский собор или маленькая Сретенская церковь, как бы не впускали мальчика; то он заболеет ветрянкой, заразившись от ложечки с кагором, которой касались чужие губы, то упадет в обморок от духоты и чада свечей. Возможно, Глеб мистически переживал введение во храм, но дед-священник, естественно, видел в происходящем знаки, указующие на истинную, греховную природу ребенка.

Так Глеб вынес из Владимира тщательно скрываемую обиду на родителей – и глубокое, кажется, уже не вполне здоровое желание прилепиться к России, стать более русским, чем русские.

Глеб жил одиноко, можно даже сказать целомудренно; он был выгодной партией – холостой капитан-артиллерист с родней в Москве, и часто женщины хотели женить его на себе, но в основном они были прозрачны как слеза в своих намерениях, и умный, но не ироничный Глеб долго выпутывался из сетей притязательниц.

Борис же недавно женился – на дочери начальника испытательного танкового полигона, где его часть обкатывала БТ-7 с новой башней. Другой, может быть, и не отдал бы дочь за немца, но начальник был родом с юга, детство и юность жил бок о бок с немецкими колонистами и потому немцев не чуждался. Начальник полигонное дело знал хорошо, танки любил – еще в Гражданскую воевал на трофейных «Рено», – но и карьерных мыслей не был чужд; по его рекомендации Борис вступил в партию, и мысленно тесть видел зятя в полковниках, а затем, может быть, и в генералах; молодая жена была уже на сносях.

Глеб попросил у командования отпуск и выехал в Москву.

А Борис прислал срочной почтой письмо: сыном врага народа быть не хочу, а потому от отца отрекаюсь и беру себе фамилию супруги – Морозов. И чужие голоса явно слышались в том письме – голоса тестя и жены. Тесть все время боялся, что его обвинят во вредительстве, конструкторы или заводское начальство могли таким образом списать на него свои недоработки; и конечно, свой страх он передал Борису.

Каролина брата не простила; мать хотела ответно написать, что, мол, живи с Богом по совести своей, но дочь запретила.

Кирилла долго мучила тайна этого предательства. Он понимал, что, скорее всего, никакой тайны нет и Борис поступил так, как сотни, тысячи других отрекшихся от родственников, спасая себя.

Но все же холодное предательство не вязалось с горячей натурой Бориса; к тому же потом, во время войны, он храбро воевал. Кирилл догадался, что храбрость Бориса проистекала не из представлений о чести, достоинстве; это была храбрость, так сказать, коллективная, нуждающаяся в приказе сверху, в горячечном единении атаки; в чуждом враге. А когда врагами оказались свои, арестовавшие отца, – Борис не нашел в себе мужества, ибо его в нем и не было.

Сестра Антонина работала в Ленинграде на режимном заводе, где производили что-то секретное, о чем она не писала и не рассказывала. Она не приехала, но прислала перевод на большую сумму – вероятно, сдала в ломбард последнюю свою драгоценность, бриллиантовые сережки, завещанные ей Железным Густавом. Каролина знала: мысленно Тоня с ней, с отцом. Письмо заканчивалось словами «Шлю тебе свою любовь», – так завершали они послания в детстве, когда Каролина была с отцом во фронтовом госпитале, а Тоня в Петрограде.

Ульяна же приехала, но оказалась только обузой; девочка-запятая, как звал ее в детстве Арсений, так и осталась женщиной-запятой, нуждавшейся в том, чтобы кто-то определил ее на верное место. Отец выбрал ей занятие – фармацевтику, и она работала в Саратове лаборанткой у одного из бывших учеников Арсения.

Но теперь отец исчез. Ульяна, похоже, не вполне понимала, что случилось; хотела идти на Лубянку и просить, чтобы ее арестовали, а отца отпустили.

Объявили приговор: десять лет без права переписки. Софья, оставшаяся без мужа, была твердо уверена, что он невиновен. Она убедила себя, что Арсения арестовали из-за фамилии. Сами эти звуки Ш-в-ер-дт стали в ее сознании отдельной сущностью, Бедой из русской сказки, что способна спрятаться в крестьянскую котомку, проникнуть в дом, навсегда прицепиться к человеку и погубить его.

Когда-то в юности Софья сентиментально восхищалась новой, романтичной и непривычной, фамилией Швердт, видела в ней символ расставания с прежней жизнью, провинциальной средой.

Потом, во время Первой Мировой и Гражданской, Софья уже привычно ощущала себя Швердт; в фамилии появилось как бы новое значение – это она, Софья Швердт, сохранила семью, уберегла в годы бедствий.

Но Арсений, выбравший ее за дар выживания, за способность спасаться во время кораблекрушения, не мог представить, сколь дорого ей обошлись его решение отправить детей в разные города – и невозможность собрать их потом. Внешне она не постарела, но внутри старость готовилась в один момент проявиться интеллектуально и физически.