Книга Божий мир - Александр Донских

«Шаманит, что ли», – с добродушной насмешливостью подумал капитан Пономарёв.

«Страх всюду невообразимый, можно сказать, в скорлупке сидим, а нам ничуточки не страшно», – по-детски, наивно – и он понимает, что не по его летам и житейскому опыту, – думается ему. Но хочется именно так, по-простому, без натуг, и дальше думать.

«Сидим мы тут точно муравьи в своей куче. Вроде как муравейные мы люди».

Эта неожиданная для капитана Пономарёва мысль так понравилась ему, что он не смог сдержать улыбку. Хочется ещё о чём-нибудь в таком же духе и направлении подумать. «Эх, этак сидеть-посиживать бы долго-долго. Вместе, у костерка, с кружкой кипятка, отсечёнными непогодой от остального мира, – благо, какое благо. И – думать, думать. Думать о том, о чём вздумается мне, о чём не додумал раньше. А думая – жить, просто жить. И жить, разумеется, как захочется, как вздумается, как сердце просит. Жить да не тужить бы. Эх, душа душистая, жизнь жизнистая!..»

«Опять размечтался!» – с особенной натугой нахмурился бровями и наёжился носом капитан Пономарёв, будто пытаясь отпугнуть мысли. Но губы не повинуются – им хочется расслабленности, неги, улыбки. И он улыбается, но так, чтоб незаметно было: не подумали бы чего-нибудь дурное про него!

Ливень, понемножку сгасая, запостукивал по крыше звончатыми струйками. И вскоре совсем ничего не льёт, а сеется с небес. Шепоток-шуршание по крыше и траве. Дождь – уже влажная пыльца; в неё многокрасочно, узорчато, причудливо вплетались лучи осторожненько проглядывающего сквозь облака солнца.

Выбрались наружу. Капитану Пономарёву показалось, что перед ним какое-то другое место – окрест преобразилось необыкновенно. Земля кипяще горела первозданными чистейшими красками. Исподволь, но ярко открывалось, раздвигаясь, небо, расступались хмарь и облака. Это преображённое небо лазоревыми зеркалами-прогалинами щедро озаряло землю, разжигало до ослепительного сверкания Озеро-Сердце. Гром тарабанил где-то за далёкими хребтами, а тучи, подстёгиваемые молниями, торопко летели за ним вслед, будто и вправду чего-то боялись; может быть, подумалось в приятном для капитана Пономарёва ребячливом, наивном состоянии души, боялись отстать и заблудиться?

Снова изумлённый, снова очарованный, снова восхищённый, как юноша или поэт, он недвижно и зачем-то даже с придержкой дыхания стоял перед озером и долиной, перед хребтами и гольцами, перед холмами и лесами – перед всей этой прекрасной, богатой и во многом таинственной для него землёй.

Не заметил и не услышал, когда Виктор с племянниками стал собираться, отлавливая и запрягая оленей. Смущённый, бодро и деятельно вошёл он в общую работу, стараясь быть предельно нужным, полезным, «не бестолочью».

Вскоре караван тронулся в путь. Капитан Пономарёв обернулся на своём олене – Людмила и её дети махнули ему руками. Как ему стало грустно и тревожно! Грустно, тревожно – да почему же, зачем же, люди добрые?! Кто ответит? Кто подскажет?

«Никак не могу забыть брошенную и людьми и временем дурь-дорогу. Может, не все пути ведут к благу, не везде поджидает тебя счастье с душевным покоем и совестью – твоим товарищем, а не вражиной?.. Мысли, мысли, да что же вы со мной такое творите, какой бес вас нагоняет в мою голову и сердце!.. Э-хе-хе, офицер офицерыч, а ведь и казарма тебе мила, сросся ты с ней всей сутью своей. Нужен ты там, ждут тебя дела и люди… Вот и живи теперь… э-хе-хе…»

* * *

Несколько суток пробирались к стойбищу. Волглые, сумеречные ущелья и встопорщенные, вздыбленные буреломники, взъёмные взгорья и обрывистые спуски, заморозки утрами и нередко калящая жара к полдню, кровососущие облака мошкары и комаров, колючие, невылазные чащобники и заматеревшие гущиной, не пускающие вперёд травостои, прячущиеся в кустах злокозненные тряские болотины и неверные броды на реках, когда чуть в сторону – оп, и ты в яме, по маковку в воде, а ещё не везде мог олень пройти и – километрами «пешедралом», – да, тяжела, опасна, а зачастую и коварна земля тофаларская. Но капитан Пономарёв и не вымотался, хотя на вечерних привалах засыпал мгновенно, не успевая ощутить ломоту в костях, лишь уже утром с натугой разгибался, и не раздосадовался, и не разочаровался. Он был бодр, деятелен, пытлив, усердствовал, чтобы быть полезным Виктору, хотел стать для него, как уже отчётливо чувствовал, своим человеком, таёжным мужиком. Учился у него охотно всему, чему придётся, – и как оленей в одиночку изловить и запрячь, и как костёр в секунды развести, а в минуты вскипятить чай, или как укрыться от этого нещадного, вездесущего гнуса, да так, чтобы и видеть вокруг хорошо, и слышать как надо, и не сковывать своих движений, или как выискать и «с умом» выкопать в высокогорье знаменитый, вожделенный «золотой корень», который, как известно, от всех хворей, – и чего только ещё не знал и не умел этот с продубленным непогодами и житейскими тяготами лицом, мальчиковатого роста и сложения мужичок! Капитану Пономарёву казалось, что Виктор тоже удивляется своим познаниям и умениям: оказывается, вот я каковский, вона скока знаю и умею, а какие, гляньте, люди у меня в учениках!

Единственно, что было откровенно скверным, – саднили и кое-где даже кровоточили стёртые о седло и бока оленя ноги – ляжки – и копчик. «Мозолей я не наработал раньше там, где надо было бы, чтоб кожа стала практичнее, – посмеивался капитан Пономарёв в себе. – Вон, Виктору хоть бы что».

«Да, да, и жизнь, и природа тут необыкновенные, а люди, люди какие! Где нынче встретишь в той, во всякой там нашей другой жизни хотя бы чуточку похожих на них? Не встретишь! Даже в моём полку, кажется, нет таких».

Полк ему было приятно вспомнить. Он гордился своей службой, он любил её смолоду, а теперь в своей зрелости, но и «многой битости», кто знает, и жить без неё не смог бы. «Русский офицер – это так высоко и красиво! – от кого-то услышал он или, не помнил, вычитал ли где-то, и был согласен с этими словами до последней буквы. А от себя теперь сказал: – Службишка-то моя тоже мужичье дело. Разве не так?»

Но странное чувство утверждалось и крепло в нём: будто полковая его жизнь – нечто такое, что было давно, давно-давно, такое стародавнее, что сейчас только и остаётся «умильно» вспоминать и гордиться – как хороша была когда-то жизнь и какие славные люди были в ней. Что теперь с ними, где они?

«Чудно́, братцы, чудно́!.. Как там лейтенантик мой тоненький? Совсем ведь пацан, оберегать надо его, чтобы стал настоящим офицером. А батальонный командир как там поживает, а полковой? А солдатики мои что поделывают? Эх, сюда бы их всех, чтобы увидели они, какая ещё может быть жизнь, как ещё можно обустроиться, чтобы совесть понапрасну не грызла, чтобы радоваться и дождю и солнцу, и дню и ночи, и трудам и отдыху. Как же мало мы ещё знаем о жизни!..»

Встреч в пути было не мало; оказывается, и тайга заселена народом. И радовало капитана Пономарёва, что встреченные им люди и чем-то явственным, и чем-то неуловимым похожи на ставших дорогими его сердцу Виктора и Людмилу с её мальчишками.

«Просты-то просты таёжные люди, да особого, вижу, пошиба их простота. Бесхитростные и наивные, словно не вышли ещё из детства человечества, но вместе с тем… – Капитан Пономарёв замялся в своих раздумьях, подыскивая верное, самоточное слово, однако, кажется, не нашёл. – Мудры-ы-ы, однако! Наверное, мы, всякие там разные разгорожанистые люди и людишки, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные мудрецы посматривают на нас и, чую, незлобиво посмеиваются в душе: “Ну, чего, чего вы мечетесь, чего глотки дерёте, чего гребёте и гребёте под себя? Очнитесь! Живите как люди!” А очнёмся – не испугаемся ли, чего накуролесили, куда забрели?..»