Книга Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис

– Иди к сердцу, – пробормотал Эсикио сам себе, ухмыляясь. – Иди к сердцу.

Его позвали, чтобы спасти жизнь. Есть ли для этого способ лучше, чем весело сыграть на струнах сердца умирающего человека? Его правнук полагался на этот дух, он попробует то же самое.

Солнце зашло за скалы ущелья, а Эмма все лежала на краю утеса, освободив свой ум и подставив тело вечерней прохладе. К ней подбежал пес и решительно свернулся калачиком у ее ног. Пес был старый и седой, походил на волка и явно принадлежал ей. Эсикио видел его раньше и понимал, что быть вместе решила не она, а само животное. Оно было ее собакой. Это был ее союзник, добровольный страж, приставленный к ее видениям, – куда бы они ни уносили ее. Старик подозревал, что и шаман здесь, дышит легкими этого пса с глубоко сидящими глазами.

Дон Эсикио наблюдал за ними, расположившись в тени можжевелового дерева. Они были спутниками в путешествии, сути которого ни она, ни он не понимали, да и вряд ли хотели понять. Дух жизни в крови у всех существ. Тому, что у собаки остается простым инстинктом, человеку нужно учиться заново. Несколько раз Эмма сбивалась с дороги высоко в горах по вине летних гроз и проливных дождей, и пес выводил ее обратно к старенькому джипу, спасал ее. Он и она были заодно с жизнью. Вместе они следовали велению нагуаля.

В лесу за спиной Эсикио беспокойно заухала сова.

– Ага! – воскликнул он.

«Нагуаль». Это слово пришло к нему в голосе его отца и отца его отца. В нем был отзвук древних времен и священных учений. Эмма пока еще не стала нагуалем. Когда уму бросается вызов, человек содрогается до самых своих основ. Ее мир рушился не раз и в малом, и в большом, и у нее хватало мудрости оставлять его осколки там, куда они падали. Она начала расставаться с убеждениями, копившимися всю жизнь. Да, она чувствовала дух учения, знала, куда движется, но в этих поисках даже волшебный пес не поможет. Он покажет ей, как спуститься с горы, но свою дорогу домой она должна будет найти сама. Эсикио сочувственно улыбнулся. Она ученица мастера, но где же сейчас сам мастер? Где настоящий Мигель, виновник всех этих треволнений?

– И в самом деле! – прогудел за его спиной знакомый голос. – Где наследник всего этого сумасшествия?

Эсикио повернулся на каблуках.

– Гандара! – воскликнул он.

Перед ним в мягком вечернем свете стоял его старый друг, тоже шаман. При жизни Гандара был толстяком с вечно угрюмым выражением лица, но смерть изменила его. Двигался он теперь медленнее, без своих обычных резких движений и подпрыгиваний, но казался счастливее. При виде дорогого compadre лицо его просияло. Он оттянул и отпустил подтяжки, отчего они щелкнули по груди, и вытянул обе руки, приветствуя приятеля, вне всяких сомнений полагая, что Эсикио прибыл сюда исключительно ради встречи с ним. Так у них было заведено: один всегда изображал превосходство над другим. Гандара научил старика многим штукам, но они сравнялись в мастерстве и колдовских проделках.

В былые дни они были сообщниками, вызывали духов и своими проказами вселяли страх во всю округу. Они играли на суевериях местной деревенщины и пугали во сне детишек. Их козни и забавы были для них важнее любого долга. Ни самая уважаемая профессия, ни положение в обществе не спасали человека от их шуточек. Если им хотелось пошалить, их не останавливала ни добродетельность женщины, ни жестокость врага. Человечество было для них полем, на котором можно вволю порезвиться, и игроков бесстрашнее их было не сыскать – что в любви, что в драке. Они стали легендой: «Дон Эсикио со своей шайкой хулиганов»! Старик очень обрадовался своему земляку, товарищу по безобразиям и вечному другу.

– Как, черт подери, мы с тобой оказались тут вместе? – воскликнул Гандара, душа друга в объятиях.

– Я не сам пришел, hombre[39]. Меня вызвали.

– Для чего? – спросил Гандара с растущим любопытством, всегда готовый, если надо, набедокурить.

Эсикио немного подумал, пытаясь расправить шею после крепкого дружеского объятия.

– Для повторения, – ответил он.

– Для повторения? Мы же разделались с этим сто лет назад. Насколько помню, я неплохо тебя учил, – сказал Гандара, хлопая друга по спине. – Очень даже неплохо.

– Это ты-то меня учил? Да ты никак пьян, нечестивец?

– Я многому тебя научил, и ты это хорошо знаешь. Пока не появился Гандара, разве мог ты управлять своими ночными снами? Мог читать мысли, пробуждать чувства, разжигать своей волей огонь? Да ты едва умел…

– Ну ладно, наврал уже с три короба, дружище, на тыщу лет хватит. Мы тут с моим сыном Леонардо восстанавливаем воспоминания из другой жизни. Пытаемся вернуть человека.

– Вернуть человека! Уж не из мертвых ли ты его воскрешать собрался, дуралей? Ты разве не помнишь, как мы оживили несчастного Педрито? Родные его в ужасе были…

– Но они же сами просили нас! Умоляли!

– Болваны они были – как и мы с тобой! – рявкнул его друг. – Слава богу, его скоро холера прибрала. А то бы пришлось нам подороже заплатить!

– Педрито был обречен, мы должны были это понять. – Эсикио помолчал, пытаясь выбросить из головы гротескный образ восставшего из мертвых Педрито. – А мой правнук еще жив, – заключил он.

– Ах вот как! Ну что ж, если он ничего не потерял, то и возвращать нечего, – с облегчением сказал толстяк и снова обнял своего товарища.

– Он, можно сказать, потерял волю, – пояснил Эсикио, отдышавшись. – Внучка никак не может до него достучаться, хоть у нее и полно силы.

– Это которая? Чья дочь?

– Леонардо, – пробормотал он, предчувствуя, что скажет приятель.

– А! Певчий анархист! Как же, помню-помню!

– Он был солдатом, – раздраженно поправил его Эсикио.

– Для генералов распевал да бренчал на гитаре.

– Gacho[40]. Он кормил семью и не хотел стать пушечным мясом. Мы с тобой тоже бы так поступили, – возразил он, дружески хлопнув Гандару по животу. – Мы созданы, чтоб хулиганить, а не воевать.

– Мы созданы, чтоб смеяться, брат. Забыл?

– Ты смеялся, когда запятнали доброе имя Начито – когда его сослали в пустыню?

Он знал, что, упомянув Начо, изменит тональность разговора. Как compadre этот человек был безупречен. В их братстве он был лучшим. Как прохвост он не имел себе равных. Эсикио смотрел, как меняется выражение лица друга, как сожаление затуманивает его радость.

– Мы давно договорились не вспоминать про это, – пробормотал Гандара.

– Ну, так это было давно.

Гандара, не найдя что ответить, кивнул.

– Начито, – задумчиво и серьезно проговорил он. – Его осудили незаслуженно.