Книга Харун Ар-Рашид и времена "Тысячи и одной ночи" - Андре Кло

Еще более значительную роль играли переводчики и ученые Испании и Португалии. В то время была произведена колоссальная работа, в которой приняли участие христиане, евреи и мусульмане всех национальностей. Очень скоро ученые по всей Европе обратились к этим новым очагам культуры, где они могли познакомиться с античными работами, до того момента известными им лишь в отрывках. Одним из первых в Испанию отправился математик и философ Герберт, который в 999 г. стал папой под именем Сильвестра И. В течение трех столетий его путь повторили многие другие, в частности, английский философ Даниэл де Морли.

Около 1200 г. на латынь были переведены все основные научные труды античности. В Сеговии Роберт Честерский перевел «Ал-Джабр» ал-Хорезми. В середине XII в., в Барселоне, Платон Тиволийский перевел «Астрономический трактат» ал-Баттани, «Четверокнижье» Птолемея и «Алгебру» Абрахама бар Хийи. Гарманн Славянин перевел Коран, а также несколько работ по астрономии. Герард Кремонский перевел «Альмагест», наряду с работами ал-Кинди, Евклида, Архимеда, Птолемея, Гиппократа, ар-Рази, Ибн Сины, всего восемьдесят семь книг, так что даже существует предположение, что он руководил целой переводческой школой.

Переводы на иврит занимали второстепенное положение. Среди еврейских ученых того времени отметим семью Тиббон, представители которой жили в Гренаде, Лунеле, Марселе и Монпелье. На протяжении поколений она отличалась необыкновенной плодовитостью. Профаций, живший в Марселе, писал также и оригинальные работы, в том числе и «Альманах», которым, в латинском переводе, астрономы продолжали пользоваться вплоть до эпохи Возрождения.

Короли и принцы христианской и мусульманской Испании покровительствовали этому научному движению. В результате в XVI в. Севилья, Малага, Кордова, Альмерия, Майорка, а вскоре и Толедо достигли поразительного научного расцвета.

Со своей стороны, мелкие христианские правители, не прекращая войны с маврами, одновременно содействовали арабским изысканиям и переводам. В XVIII в. над всеми ними возвышается внушительная фигура Альфонса Мудрого, который и сам был ученым, и именно под его руководством были составлены Альфонсовы таблицы, с помощью которых еще долгое время определяли свое местоположение мореплаватели. Его внук Диниш, король Португалии, проделал аналогичную, хотя и менее масштабную работу, обеспечив перевод на португальский арабских, латинских и испанских работ. Он основал Лиссабонский университет, который позднее переместился в Коимбру.

По сравнению со всем этим работа интеллектуалов, попавших на Ближний Восток с крестовыми походами, выглядит малозначительной. Немногих заинтересовали научные и литературные труды народов, побежденных христианскими рыцарями. Только Аделард Батский и Этьен Антиохийский провели некоторое время на Востоке, занимаясь переводами. В частности, Аделард, англичанин по происхождению, перевел «Астрономические таблицы» ал-Хорезми и «Начала» Евклида.

Поэзия в эпоху Праведного халифа

Влияние Древней Греции, а также Ирана и Индии на арабскую поэзию было минимальным. Арабы просто не были знакомы с греческой поэзией. Имена Гомера и Аристофана не говорили им ничего. При Аббасидах не предпринималось никаких попыток переводить иноземную поэзию. Впрочем, как отмечает писатель Джахиз, перевести поэзию невозможно: «Ее текстура рвется, размер рушится, красота исчезает…, это не более чем проза»[139]. Арабов интересовала философия и науки побежденных народов, а не их стихи.

В доисламский период безраздельно царствовала лирическая поэзия, которую декламировали речитативом. С незапамятных времен эти стихи, отличавшиеся языковым богатством, воспевали мужество героев, природу, любимую женщину, животных, уединение кочевника в пустыне. Эта поэзия существовала еще и при Омейя-дах, но по мере того как менялся жизненный уклад арабов, развивался и способ выражения чувств. Влияние Ирана не было чуждым для арабов. На смену словесности бескрайних просторов пришла утонченная литература городов. Жизнь бедуинов стала воспоминанием, и возникла новая поэтическая форма, состоявшая из коротких сочинений с более гибким размером (раджаз), воспевавших вино, сады, охоту, любовь к певицам и юношам.

Абу Нувас стал самым прославленным представителем этого направления. В народных сказаниях имя этого поэта неразрывно связано с именем Харуна ар-Рашида. «Тысяча и одна ночь» часто напоминает о нем: «В обычае у халифа, — сказала Шехерезада, — было посылать за поэтом всякий раз, когда он имел желание послушать, как он без подготовки сочиняет поэмы или перелагает в стихи только что рассказанную ему историю о каких-нибудь приключениях»[140]. Первые годы своей жизни он провел в Басре, крупном культурном центре. Будучи типичным представителем вакхической поэзии, он описывал собственные разгульные похождения, рисуя себя в окружении юношей, которые не жалеют ни своих кошельков, ни чувств. Он охотно смеется над самим собой, рассказывая, например, о проделках, жертвой которых он оказался, о том, как напился, или же о том, как его юным товарищам удалось нажиться за его счет. Процитируем его стихотворение «Хмель»:

Давай! Налей вина, налей снова и снова!

Скажи мне как следует: вот вино!

И не заставляй меня пить втайне, если можешь сказать об этом перед всеми […]

Я выдернул задремавшую кабатчицу из ее снов […]

Она сказала:

— Кто это стучится в мою дверь?

— Это собратья, — ответили мы, — у которых опустели стаканы.

Для них мы желаем вина.

Нужно их здесь поправить без дальнейшей задержки.

— Моей ценой, — сказала она, — я назначаю мужчину

с влюбленными глазами, сверкающими как утренняя заря.

Как большинство поэтов Востока Абу Нувас оплакивал ушедшие времена и покинувших этот мир беззаботных товарищей, с которыми он некогда предавался столь веселым попойкам. Иногда он впадает в полный пессимизм:

Люди — не более,

Чем толпа живых мертвецов, порожденных умершими живыми.

Те, чей род

Плодовит героями, имеет союзниками гнилые кости.

А разумный человек,

Если он внимательно изучит блага этого мира,

Без покрывала, они для него

Яростный враг, переодетый другом.

Будучи великим грешником, Абу Нувас, тем не менее, надеялся на милосердие Бога, говоря, что он слишком жалкое создание, чтобы Он обратил на него свои взоры. Он писал:

Мой грех открылся мне в своей огромности

Но тотчас же, о мой Господь,

Я поставил его рядом с этим великодушием,

Которое тебе свойственно… и я увидел…

Твое великодушие больше.