Книга Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

– Послушайте, – только и говорит он. – Когда в Астрахани бежали четверо офицеров, наказали 296 остальных – в пятидесятиградусную жару заколотили все окна и запретили выходить во двор. Так мы прожили целый месяц – можете себе представить? Впрочем, в Троицком за три месяца из 17 тысяч умерло 9…

Хансен, «Лаки и краски», вчера вечером пригласил меня в свой угол на стаканчик. Не знаю, что они во мне нашли: когда я уходил, почти все они сказали, что я должен чаще к ним подсаживаться.

Их разговоры долго не выходят у меня из головы. Потому ли, что они говорили со мной искренне?

– Ах, мы могли бы быть на фронте! – под конец сказал Хансен. – Там война, хорошо, это я на худой конец понимаю… но здесь… Да, я хотел бы спросить: почему она должна свирепствовать и в Сибири? Разве это не самое ужасное? И разве защитник своего отечества преступник? Мы, военнопленные, защищены договорами, имеется конвенция… Уверяют: у вас все будет хорошо, с вами больше ничего не произойдет! Но разве тифозные и туберкулезные бациллы летают здесь не плотнее, чем самый плотный пулеметный огонь? Не всякая свинцовая пуля смертельна – но кого одна из таких пуль даже слегка заденет, тот исчахнет! Нет, по мне уж лучше получить свинцовую пулю…

И только этим не ограничивается, есть и другие вещи, например отпуск! Но даже если вы и не получите его на фронте, все равно время ваше летит быстрее, у вас работа, занятия, отдушины – у нас же нет ничего! Они могут и защищаться – мы же должны сидеть и не пикнуть. Из нас, военнопленных, к сегодняшнему дню умер каждый четвертый – разве на фронте погиб каждый четвертый? Нет, далеко нет… И что тяжелее, если уж выпало пасть: с саблей в руке под громовые команды броситься на свист пуль или безвольно подставить им свое сердце, обреченно ожидая, когда они найдут тебя?..

Плохие вести с фронтов множатся. Вереникин меня не обманывал. Мы все в недоумении.

– Я этого не понимаю, – сказал вчера доктор Бергер. – Мы с высвободившимися частями смогли впервые достичь численного равновесия. А теперь вынуждены отходить, чего не делали всю войну? Должно быть, тут не обошлось без американских военных материалов…

Во дворе все бесцельно бродят. На всех лицах подавленное выражение. В последнее время я часто иду гулять с вольноопределяющимся, о котором, собственно, никто не беспокоится.

– Фенрих, – спросил он вчера, – задаетесь ли вы вопросом: возможно, мы все же переоценили свои силы?

Я пожал плечами:

– Здесь ответить на этот вопрос немыслимо… И потом: у нас есть иной выбор? – Я почувствовал, что увильнул от ответа и раздражен этим. – Если мы выиграем войну – то нет, если проиграем – точно переоценили! – говорю я наконец.

Мимо проходит русский офицер, отвечает на наше приветствие небрежно и неприязненно.

– Почему эти люди нас так ненавидят? – продолжает вопрошать коротышка. – Я их не ненавижу, никогда не ненавидел! Только воевал, потому что воображал, что на родину напали…

Я лишь киваю. Боже мой, к чему такие вопросы в Сибири? Но разве он не прав? Разве все мы пошли не потому, что на нас напали?

– Все это так, – говорю я устало. – Захватчики не рассматривают нас добровольцами – ни вас, ни меня!

Мы идем дальше и козыряем, козыряем. С нашего боку движется молодой лейтенант, австриец, которого я хорошо знаю. Мне бросается в глаза, что этот человек, который всегда отдавал честь, теперь этого не делает.

– Глядите-ка, Юнгман, – говорю я, – вон идет еще один, кто протестует!

Шага через три его уже останавливает капитан, один из тех многочисленных типов, для которых нет лучшего занятия, как следить, чтобы младшие по званию отдавали честь.

– Почему вы не приветствуете? – резко говорит он.

– Потому что я сегодня отдавал честь раз шестьсот! – холодно отвечает лейтенант.

Капитан верещит:

– Вы сошли с ума? Вы хотите быть офицером? Быть достойным подражания примером? Назад, три шага…

Молодой лейтенант не шевелится, говорит отчетливо и невозмутимо:

– Поцелуй меня в…

И идет дальше.

Все больше тех, кто не в состоянии избежать психоза, все словно заражены им. Вчера у меня произошла первая стычка с доктором Бергером. Это знаменательно. Для того чтобы повздорить с этим тонким и сдержанным человеком, нужно совсем дойти.

Я по какому-то пустячному поводу дал ему дерзкий и несдержанный ответ. Он вздрогнул, посмотрел на меня долгим взглядом, положил руку на плечо и тихо сказал:

– Вот и вы, фенрих? Нет, я заблуждаюсь – вы нет!

У меня вдруг слезы навернулись на глаза. Я чуть не поцеловал его руку.

Ах, ведь мы все просто несчастны, смертельно несчастны – и ничего более…

Крах в Германии! Не сошел ли я с ума? У меня начинаются видения? Во дворе без шинели и шапки стоит кадровый обер-лейтенант. Он надел все ордена, бьет себя в грудь, отчего они звенят, и безостановочно кричит:

– Все напрасно… все напрасно… все напрасно…

Это правда. Но я не в состоянии это записать. Я не смог бы увидеть этого написанным черным по белому. Вот только Вереникин не лгал. Нам непременно нужно было вернуться, еще летом. Зальтин пришел от аптекаря, у которого газеты.

– Это правда, фенрих, – сказал он. – Но нас победили не солдаты! Это были американские эшелоны, шедшие днем и ночью, днем и ночью! Пушки, боеприпасы, оружие, газ… – Он был совершенно сбит с толку и повторил это трижды. Уходя, заплакал.

Русские офицеры торжествуют. «Теперь-то вы свое получили!» – говорят их взгляды, их приветствия. Нам нечего возразить. Мы бродим взад-вперед словно рабы, временное заключение которых превратилось в пожизненное. Кем же мы вернемся домой? Сыновьями обессиленной, побежденной страны? Никогда больше… Мы верили, что самое страшное у нас позади. Только теперь начинается самое ужасное…

Доктор Бергер больше ничего не говорит. Ольферт бродит с мрачным видом. Худое лицо Зейдлица превратилось в маску, скрывающую все. Вольноопределяющийся заплакан. Виндт больше не делает гимнастику. Меркель стал скромным и незаметным. Прошов уже третий день пьян, совершенно тих, не издает ни звука. Споры в углу коммерсантов прекратились. Боже, что с нами происходит?..

Я иду в лагерь для нижних чинов. Но перед этим снимаю фотографию со стены. «Голштпнца», замечательную кобылу, я срываю. Больше она мне не нужна. Я больше никогда уже не поскачу на ремонтной лошади Цирке ль, Цитер, Цофе. Я собираюсь отнести ее Поду. Под крестьянин, ему она может быть нужна. Да и должен же я ему что-то принести, когда я иду к нему.

Мой бывший «разъезд» встречает меня молчанием. Я тихо сажусь около Пода и Жучки.

– Что, парень? – говорит он тихо.

О, он хочет утешить меня, поглядите-ка на этого человека!

– Под, – смотрю на него испытующе.