Книга Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее

Он болтается у порога дома на Грик-стрит, в Сохо. «Джеки, натурщица», — написано на карточке над дверным звонком. Ему страшно нужно человеческое общение, а что может быть более человеческим, чем сексуальные отношения? Художники часто посещали проституток с незапамятных времен и не становились от этого хуже, это он знает из книг. Фактически, художники и проститутки находятся по одну сторону баррикад в социальной битве. Но «Джеки, натурщица» — всегда ли натурщица в этой стране проститутка, или в бизнесе, в котором себя продают, есть градации — градации, о которых никто ему не рассказывал? Может ли натурщица на Грик-стрит предлагать что-то особенное, рассчитанное на особые вкусы: например, женщина, позирующая обнаженной при ярком свете, а вокруг — мужчины в дождевиках, стоящие в тени, воровато рассматривающие ее с плотоядной улыбкой? Если он позвонит в звонок, можно ли будет расспросить, выяснить, что там такое, прежде чем будет отрезан путь к отступлению? Посещают ли таких, как Джеки, подобным образом — без предупреждения — или нужно заранее позвонить по телефону и договориться о свидании? Сколько нужно заплатить? Существует ли такса, известная каждому мужчине в Лондоне, — каждому, кроме него? А что, если сразу распознают, что он провинциал, недотепа, и запросят непомерную цену?

Он колеблется и отступает.

Он идет по улице, и мимо проходит мужчина в темном костюме, который, кажется, узнает его и, судя по всему, хочет остановиться и заговорить. Это один из старших программистов в IBM, с которым он не особенно много общался, но который был к нему расположен. Он колеблется, затем, смущенно кивнув, спешит прочь.

«Итак, что поделываете теперь — ведете приятную жизнь?» — вот что спросил бы этот человек с добродушной улыбкой. Что он может ответить? Что мы не можем все время работать, что жизнь коротка, что мы должны вкушать ее радости, пока можем? Какая ирония судьбы и какой позор! Надо же, чтобы убогая жизнь, которую с упорством вели его предки, потея в своей темной одежде в зное и пыли Кару, закончилась вот так: молодым человеком, фланирующим по улицам иностранного города, проедающим свои сбережения, развратничающим и претендующим на то, что он художник! Как он может так бессовестно их предавать, а потом надеяться сбежать от их мстительных призраков? Не в натуре тех мужчин и женщин было веселиться и развлекаться, и не в его натуре тоже. Он их дитя, с рождения обреченное быть мрачным и страдать. Откуда же еще приходит поэзия, если не из страдания — как кровь, выжатая из камня?

Южная Африка — рана у него внутри. Сколько еще времени пройдет, прежде чем эта рана перестанет кровоточить? Сколько еще ему скрежетать зубами и терпеть, прежде чем он сможет сказать: «Когда-то, давным-давно, я жил в Южной Африке, но теперь живу в Англии»?

Время от времени ему удается на миг взглянуть на себя со стороны: удрученный, что-то шепчущий мальчик-мужчина, такой скучный и заурядный, что никто и не взглянет на него во второй раз. Эти вспышки озарения беспокоят его, он не цепляется за них, а старается похоронить во мраке, забыть. Является ли то «я», которое он видит в такие мгновения, его подлинным «я»? А что, если прав Оскар Уайльд и нет более глубокой истины, нежели внешность? Можно ли быть скучным и заурядным не только внешне, но и в самых потаенных глубинах — и при этом быть художником? Мог ли, например, Т. С. Элиот быть скучным в сокровенных глубинах? Возможно, утверждение Элиота, что личность художника не имеет никакого отношения к его творчеству, — лишь уловка, призванная скрыть, что он скучен?

Может. Однако он в это не верит. Если бы пришлось выбирать, кому верить — Уайльду или Элиоту, он выбрал бы Элиота. Если Элиот предпочитает казаться скучным, носить строгий костюм, работать в банке и называть себя Дж. Альфредом Пруфроком, то это, наверно, маскировка, уловка, необходимая художнику в наши дни.

Иногда ему надоедает бродить по улицам, и он для разнообразия отправляется в Хампстед-Хит[33]. Воздух там мягкий и теплый, на дорожках множество молодых мамочек толкают коляски или болтают друг с другом, в то время как дети скачут вокруг. Какой покой и удовлетворенность! Раньше его раздражали стихи о распускающихся бутонах и зефирных ветерках. Теперь, очутившись в стране, где были написаны эти стихи, он начинает понимать, какой глубокой может быть радость от возвращения солнца.

Однажды в субботу, устав, он сворачивает пиджак, подложив его под голову, растягивается на зеленой лужайке и впадает в полудрему, когда не то спишь, не то бодрствуешь. Прежде он не знал этого состояния: кажется, он ощущает в своей крови неуклонное вращение земли. Отдаленные крики детей, пение птиц, жужжание насекомых набирают силу и сливаются в победную песнь радости. Его сердце переполняется. Наконец-то! — думает он. Наконец-то она пришла, минута экстатического единения со Всем! Боясь, что эта минута ускользнет, он пытается остановить ход мыслей, пытается просто быть проводником для великой вселенской силы, которой нет названия.

Это грандиозное событие длится какие-то секунды, если судить по времени на часах. Но когда он встает и стряхивает пыль с пиджака, чувствует себя освежившимся, обновленным. Он прибыл в большой темный город, чтобы пройти испытание и преобразиться, и здесь, на этом клочке зелени под мягким весенним солнцем, пришла, как ни странно, весть об успехе. Если он и не целиком преобразился, то хотя бы получил благословение в виде намека, что он принадлежит этой земле.

15

Ему нужно изыскать способ экономить деньги. Самый большой расход — жилье. Он дает объявление в местной газете Хампстеда: «Помощник по дому, ответственный, имеющий профессию, на длительный или короткий срок». Двум откликнувшимся на объявление он дает в качестве рабочего адреса IBM, надеясь, что они не станут проверять. Он пытается создать впечатление безупречной благопристойности. Это срабатывает, поскольку его нанимают присматривать за квартирой в Свисс-Коттедж на весь июнь.

Увы, он будет в квартире не один. Квартира принадлежит разведенной женщине, у которой маленькая дочь. Пока она будет в Греции, на его попечении остаются ребенок и няня ребенка. Его обязанности очень просты: вынимать почту, оплачивать счета, быть под рукой на случай непредвиденных обстоятельств. У него будет своя собственная комната, и он сможет пользоваться кухней.

В квартире будет появляться также бывший муж. Бывший муж будет приходить по воскресеньям и забирать дочь. Он, по словам работодательницы или патронессы, «немного вспыльчив», и ему нельзя позволять «вольничать». Как именно может вольничать муж, осведомляется он. Оставить ребенка у себя ночевать, отвечают ему. Рыскать по квартире. Ни в коем случае, независимо от того, какие небылицы он будет рассказывать, — она бросает на него многозначительный взгляд, — ему нельзя позволять брать вещи.

Итак, он начинает понимать, зачем он нужен. Няня, которая родом из Малави, недалеко от Африки, вполне способна убирать квартиру, делать покупки, кормить ребенка, отводить девочку в детский сад и приводить обратно. Возможно, она даже способна оплачивать счета. Но она не способна дать отпор человеку, который до недавнего времени был ее работодателем и которого она все еще называет «хозяин». Его наняли как охранника, который должен охранять квартиру со всем содержимым от человека, который до недавнего времени тут жил.