Книга Последняя любовь Гагарина - Дмитрий Бавильский

Или мог бы заявиться в клуб, или ещё куда-то. Силы-то есть. Но сил больше нет: январь в разгаре. Зима как зубная боль – вылечить невозможно. Если только заглушить, сбежав. Сбежать в сон или пьянство.

Олег стоит с записной книжкой, словно Господь Бог, выбирающий души на спасение души. Гагарин убежден, что от его приглашения невозможно отказаться. Он не уверен, нужны ли ему эти люди из прошлого. Он ещё ничего не решил.

Именно поэтому он сначала звонит, а потом заносит имена и фамилии в заветный блокнотик. Не хочет давить. Не хочет испытывать судьбу. Лотерея. Если бы он составил список в блокнотике, а потом начинал обзвон…

Они были бы обречены. Обречены на счастье. Обрекать на счастье – это так странно. Так сильно. Ощущение из тех, что невозможно передать.

Гагарин сильно лукавит, вспоминая забытые номера, нажимая на стертые кнопки. Ночь давно, кто ответит? Но он даёт им шанс, он же справедливый. Он же порядочный.

Своим присутствием в его жизни они заработали шанс на участие в розыгрыше главного приза. Шанс невелик, но… Никто не отзывается. Никто. Горожане выключают телефоны на ночь. Отрубают звук. Не читают sms-сообщений. Все спят. Всем нет дела до других. Что за странная, непонятная жизнь?

14

Первые отсветы рассвета. Первые пешеходы, спешащие на службу, – самые сосредоточенные и тихие люди. Олег выходит на мороз без шапки – высокий, стройный, пальто у него моднючее. Так и есть: птичка, неизвестно откуда залетевшая в панельное царство. Как там Дана сказала? С острова Борнео?

Идёт куда глаза глядят. Возле гастронома собирают мусор, бабушки расставляют кастрюльки и ведерки с солёной капустой и квашеными огурцами.

Открываются ставни табачного киоска, в газетном ждут свежих новостей, и продавщица мается за немытыми витринами среди изобилия глянцевых физиономий.

Из узких окошек-бойниц церкви Всех Святых сочится густой сироп света, притягивает внимание. Разумеется, Олег решает зайти. Давно тут не был. С того самого дня, как.

Внутри пусто и холодно. Холоднее, чем на улице. Странно, но улицу согревает медленный ветер. И люди. И движение – машин, деревьев, облаков. А тут, внутри, воздух стоит ледяным столбом, и кажется, что холод щекочет ноздри и обжигает лёгкие.

Мерцают свечи, лики святых полускрыты в темноте, никого нет, Олег стоит возле дверного косяка, словно боится войти. Словно грехи в рай не пускают.

На дне кармана начинает вибрировать телефон. Звонка нет, Гагарин отключает его на ночь. Чтобы не отвлекаться от одиночества. Сначала он вздрагивает, представляя, что звонок разбудит святых и нарушит вечный покой, но вспоминает, что «режим беззвучный», и успокаивается. Шарит рукой в теплом кармане. Телефон продолжает вибрировать.

Номер абонента не определяется, что странно. Мгновенное колебание (нажимать или не нажимать, какая, к чёрту, разница), но становится интересно. Подносит трубку к уху.

– Гагарин слушает.

15

В трубке сухое шуршание-покашливание, в трубке целый космос, пытающийся ядом пролиться внутрь уха. В трубке ветер, сваливающий с ног, такой, что шатает. Гагарин опирается на холодную дверь, слушает. Тишина.

– Алло? – но там молчат. И можно нажимать «отбой».

– Ты всё делаешь правильно, – незнакомый голос, тихий и далёкий. Незнакомый, но отзывающийся непроявленными воспоминаниями. Уже слышал. Но когда, где? Значит, звонят явно ему. Но кто?

– Что имеется в виду? – Олег старается говорить уверенно, но удивляется дрожи своего голоса. Во рту пересохло от длительного молчания и пребывания в тишине.

– Ты знаешь, что имеется в виду. Но делаешь всё правильно. Даже странно. Поражаюсь твоей звериной интуиции, приятель.

– Да кто ж ты?

– Не имеет значения. Какая разница, какая разница, приятель?

– Откуда ж ты тогда знаешь, правильно или нет?

– Знаю, приятель, и ты скоро узнаешь. Совсем недолго осталось. Совсем недолго.

– Что имеется в виду? – Олег не знает, что говорить, ему трудно говорить, трудно шевелить озябшими губами, голова застыла в холоде, в голове застыли неповоротливые слова, мысли, точно кровь перестаёт циркулировать, покрывается льдом. Вот он и повторяется.

– Подожди немного, отдохнёшь и ты. Ты же хотел отдохнуть? Вот и отдохнёшь. Имеешь полное право на вечный покой.

– Спасибо, конечно, но почему? Почему я?

Ему не отвечают, но перед глазами вдруг встают стены первого реанимационного отделения, с которым связаны годы ежедневной практики. Олег не понимает, хорошо это или плохо – заслужить расположение неизвестных сил, однако же на дно желудка скатывается теплый меховой шар покоя. Словно кошка свернулась внутри его тела калачиком и замурлыкала.

Гагарин стоит, прижимая к уху трубку, из которой ничего более не доносится. Даже шуршания или скрипа прирученного пространства. А он всё равно стоит и прижимает трубку к уху, вдавливает её в себя, словно пытаясь услышать ещё хоть слово.

Когда он выходит, на улице уже светло и птички поют. И лица людей разглядеть можно. Красивые они, оказывается, утренние лица. Просветлённые. Даже если в магазин или бегом к маршрутке.

Так встал бы, как на площади, и громким голосом объявил вольную. Мол, все приглашаются на самый сладкий и тишайший из островов Тихого океана. Мол, танцуют все. И дамы приглашают кавалеров.

Глава вторая
Прибытие

16

А потом Гагарин свалился с высокой температурой. Заболел. «Воспаление хитрости», если верить диагнозу, поставленному Даной. Доходился без шапки! Доволновался, бесконтрольно растрачивая энергию! Вот и подкосило.

Так что все сборы, да и сам переезд честной компании на остров Цереру прошёл без его непосредственного контроля и участия. Гагарин плавал по розовым и алым коридорам, время от времени заплывая в тёмные комнаты и тёмно-красные углы, а народ оформлял документы, паковал вещи и пил зеленый чай в ожидании полёта, ждал, пока подготовят чартер, очистят взлётную полосу, попросят пристегнуть страховочные ремни.

Между прочим, никто не попросил – частный рейс, своя рука владыка. Олег утопал в походной перине, в ажурных оборках, нещадно потея, загруженный таблетками и заботой участливых близких.

Особенно старалась соседка по холостяцкому подъезду, бабушка Маню. Она до последнего момента не верила в реальность происходящего. В возможность поездки. В выздоровление внука.

Румянец начал проступать на мертвенно бледных (восковых) щеках (так яблоко наливается соком и светом) Эммануэля, а она всё не верила. Поездка на острова оказывается ещё более невероятной: ведь выздоровление внука всё равно предопределено (надежда умирает последней), лишь вопрос времени и веры. А когда тебя берут и везут за тридевять земель, иначе как чудом это не назовёшь.