Книга Сокровищница ацтеков - Томас Жанвье

Довольно странно, что подобная же мысль с некоторого времени приходила и мне, но я рассчитывал извлечь более пользы из своего самопожертвования. Я также хотел настаивать на своей немедленной казни, с тем условием, чтобы моим друзьям была предоставлена свобода, какой может воспользоваться человек в этой долине, опоясанной неприступными горами по эту сторону загражденного прохода. Поэтому, когда Янг заговорил о своем проекте, я в свою очередь открылся ему и даже стал доказывать, что мне принадлежит право осуществить задуманный план, так как я первый задумал его; ведь это я сам завлек своих друзей, исключая фра-Антонио, в злополучную долину Азтлана. Но Янг отвергал мои настояния и мы даже поспорили с ним, причем он сильно горячился, так как по своему упрямству не терпел противоречия.

Не знаю, чем окончился бы наш спор, потому что он был внезапно прерван самым неожиданным образом. Пока мы с Янгом только думали, другая, более сильная воля, руководимая более проницательным и тонким умом, направила события по своему собственному усмотрению, и теперь нам обоим оставалось только покориться их неизбежному ходу. Все случившееся после этого в продолжение одного или двух часов совершилось с такой внезапностью, что казалось каким-то ужасным сном. Сначала мы догадались, по скрипу решетки у входных дверей, что нам предстоит что-то необычное, нарушавшее монотонное однообразие нашей тюремной жизни. Выбежав из молельни в длинный коридор, мы увидели приближавшийся к нам отряд воинов, впереди которых шел жрец. Фра-Антонио с Пабло, заслышав стук у входа и тяжелые шаги, также выбежали в коридор. На лице мальчика выражалось тревожное удивление, но францисканец сохранял свое обычное спокойствие и, по-видимому, только ожидал чего-то. Наконец он с нетерпением спросил:

– Так это решено?

– Решено, – отвечал жрец, и мне показалось, что в его чертах было глубокое горе; по крайней мере, его голос звучал печально. Впрочем, здесь не было ничего странного, так как этот человек оказался первым тюремщиком фра-Антонио, охотно слушавшим проповедь миссионера.

Между тем лицо молодого монаха просияло при словах жреца; он торопливо отвел нас от комнаты Рейбёрна и в радостном волнении сказал:

– Верховный жрец исполнил мою просьбу. – А потом поспешно прибавил: – Не печальтесь обо мне, друзья. Смерть за веру – это самый славный конец земного бытия; но еще счастливее тот, кто ценой своей крови может спасти близких и дорогих ему людей. Верховный жрец дал мне слово, что после моей казни все те, кто мне так дороги, будут отпущены на свободу.

– Не верьте ему. Итцакоатль – известный обманщик, – перебил Янг, совершенно забывая в порыве отчаяния, что минуту назад он хотел сделать то же самое, что было заранее сделано францисканцем.

Но грузовой агент говорил по-английски, и фра-Антонио, не поняв его, продолжал:

– Вы оба, а также Пабло останетесь в живых; может быть, и Рейбёрн благополучно перенесет свою болезнь. Он в руках Божьих, а пока…

Однако ему не дали договорить. Двое солдат выступили вперед и схватили монаха за плечи, дозволив ему, впрочем, обменяться с нами прощальными рукопожатиями, после чего повели своего пленника к выходу; так же повели за францисканцем Янга, меня и Пабло. Проходя мимо комнаты, где лежал Рейбёрн, мы услышали его стоны; голос его был до того слаб, что я не надеялся застать его в живых по возвращении, если нам вообще было суждено вернуться.

Во внутреннем дворе храма мы зажмурили глаза от ослепительного солнечного сияния – было еще рано и дождевые облака только собирались над горными вершинами. Здесь до нашего слуха долетел какой-то неясный гул, похожий на отдаленное жужжание пчелиного роя, а когда нас ввели с заднего хода в капище, этот звук стал сильнее, хотя смягчался расстоянием, и трудно было определить, откуда он выходит. В храме фра-Антонио разлучили с нами: его повели к внутренней двери в подземный ход, который вел на дно амфитеатра. Направляясь под конвоем к главному порталу на лицевой стороне здания, мы еще раз оглянулись на францисканца с глубокой тоской и отчаянием. Но фра-Антонио, смело шагая среди своих провожатых, посмотрел на нас с восторженной радостью и безграничной любовью.

Шум, напоминавший издали пчелиное жужжание, становился все громче, по мере того как мы подвигались вперед, а когда мы вышли на площадку перед храмом, он стал таким сильным, точно перед нами бушевал целый океан. Это был громкий, нетерпеливый говор многотысячной толпы, занимавшей рядами скамьи амфитеатра. Наше появление вызвало дикие крики радости; толпа ликовала и бесновалась, спеша насладиться кровавым зрелищем. Под эти зверские завывания нас ввели на балкон, грубо сложенный из камня, который помещался на самом краю амфитеатра. Как раз позади него, но выше, помещался другой, более широкий балкон с роскошными каменными украшениями; он был покрыт балдахином из пестрых тканей, а в центре его находилось возвышенное сидение, вроде трона. Выведенные на балкон, мы снова вызвали бурю диких криков, которая моментально стихла и сменилась благоговейным молчанием, когда народ увидел, что на балкон позади нас вышел сам верховный жрец в сопровождении других младших жрецов и с важностью занял место на троне.

Но вслед за тем амфитеатр опять огласился криками и завываниями; толпа яростно ревела, завидев фра-Антонио, который показался из подземного прохода под нашим балконом; солдаты немедленно подхватили его под мышки и поставили на жертвенный камень перед собравшимися зрителями. Я удивился, увидев, что ему сопутствовал всего только один воин и ждал жрецов, однако они медлили приблизиться к обреченной жертве. Впрочем, эта загадка скоро объяснилась, и у меня стало как будто легче на душе, когда из подземного прохода под конвоем четырех солдат выступил индеец атлетического сложения с железными мускулами, резко выступавшими на его корпусе, руках и ногах; за ним следовало шестеро таких же силачей. Теперь я понял, что фра-Антонио не был обречен на жестокую, медленную смерть под жертвенным ножом, но, согласно ацтекскому обычаю, мог спасти свою жизнь и получить свободу, если ему посчастливится убить на поединке семерых противников одного за другим. Однако, взглянув на хрупкую фигуру монаха, а потом на этих гигантов, готовых с ним сразиться, я убедился, что неравная битва должна иметь только один исход; тут у меня подкосились ноги, а в глазах потемнело. Впрочем, вокруг нас действительно стало вдруг темно; от тяжелой массы горных туч, нависшей над вершиной утеса, оторвалось одно облако и закрыло солнце. Когда я пришел в себя и опять мог ясно видеть происходившее передо мной, атлет стоял на жертвенном камне, обнаженный до пояса, держа в руках круглый щит и маккагуитл из закаленного золота. Монах по-прежнему оставался в своей длинной рясе; только капюшон свалился у него с головы, открывая прекрасное юношеское лицо. В одной руке у него было распятие, а другой он отстранял от себя меч и щит, поднесенные ему солдатом. Этот отказ вызвал неистовые крики в толпе, жаждавшей насладиться видом ожесточенного поединка, диким воплям ацтеков торжественно вторили раскаты грома. Монах сделал знак рукой, как будто унимая толпу. Когда она действительно притихла, он спросил – обращаясь не к верховному жрецу, а к народной массе – желают ли азтланеки выслушать несколько его слов. Народ громко изъявил согласие, совершенно заглушив приказание Итцакоатля начинать поединок; слова верховного жреца были слышны только нам. Меня удивило, что он не стал настаивать и не прервал воцарившегося молчания, когда тысячи собравшихся зрителей с любопытством подались вперед, желая услышать, что скажет им фра-Антонио. Вероятно, верховный жрец избегал явного сопротивления народной воле.