Книга Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин

– А помните, два года назад Бирюзов забил тошшого? Весной ведь дело-то было?

– Ты слушай. Потом, правда, он враз тощает – жрать-то нечего в пустой тайге. А сейчас, верно, выравнивается уже – дудка пошла, корни, маралухи по горам телят приносить начали…

– Еще сохатина – мясо доброе, – поддержал разговор другой голос. – Есть которое место, правда, жесткое – нитками отдирается и с хлебом ни в какую не прожуешь!

– Да уж прожевали бы как-нибудь…

Повздыхали в темноте, а через минуту подал голос Евксентьевский:

– Это ты, товарищ Гуляев, на вертолете мешок с продуктами оставил?

Родион промолчал.

– Лучше заснуть в такой момент, – продолжал Евксентьевский. – Верно, товарищ Гуляев? Хотя ведь вам забывчивость простительна – у вас тут роман….

– С утра плоты ладить, однако, – сказал Родион, сдерживая гнев. – Ронжины, греби рубить…

– Ронжины, греби, однако, – передразнил Евксентьевский и хохотнул. – Оратор ты, товарищ Гуляев! Ци-це-рон!

– Слушайте, – не вытерпел Родион, почуяв в словах Евксентьевского какой-то гнусный намек. – Я ведь тоже могу вас назвать.

– Ну назови! А? Назови!

Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит сейчас губы, и усики-то у него уже срослись с бороденкой – он почему-то не побрился тут вместе со всей командой.

– Назови. Что же? – не отставал Евксентьевский. – А?

Было слышно, как в темноте дышат.

– Он не так воспитан, – сказала Пина.

– Хо! А как он воспитан? – прицепился Евксентьевский. – А? Как?

– Он воспитан в д у х е, – послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.

– Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! – Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стервó, этот свинячий кусок из палатки…

Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион – Пина всю ночь чувствовала его рядом – не заснул совсем.

Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда тяжелей бы вышло.

Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть, и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:

– Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.

– Саня! – тихо попросил Родион.

– Гляди-ка, Гриша! – громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. – Некоторые считают, что…

– Брось, Санька! – строго сказал Родион. – Брось…

Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:

– Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!

– Сядь, Санька! – крикнул Родион и произнес с нажимом: – А вы, товарищ, отошли бы в сторонку…

Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, – наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики – настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам – это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?..)

Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрел в приречной низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную – хоть коси. С солью она шла, да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают – уж больно подходящая штука для этого дела.

На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел – сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолету не пролететь теперь и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. «Не бойсь, Платоныч, вылезем!» Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы…

Когда все взялись рубить пазы в ставе плота, Родион сунул свой топор в чехол, вышел к ручью и по скользким камням полез на склон, чтоб вырубить стяжки поровней – на ронжины и греби. По каменному руслу бежала сверху грязная вода – с гари все вымывало пепел и уголье. Сырая тайга, ссыпая воду, перекатно шумела верхом. Временами доносило сюда слабое бормотанье реки, мягкие удары топоров, а птиц не было слышно.

Ладные березки уже светились по правой стороне, однако Родион решил подняться выше и там свернуть с ручья – вдруг встретится в траве саранка? Он выкопает и принесет ее плотную желтую луковицу Пине. В этой луковице что-то вроде крахмала, дольки приятные на вкус, мучнистые и сытные. Тихо-то как! Да какие теперь птицы в этом неживом лесу? Вот глухарка только, умница, где-то здесь, рядом. Заквохтала будто бы тревожно. Она?

Родион глянул налево, в сквозной черный лес, хотел было уже повернуть назад, вниз, чтоб не тревожить копалуху в гнезде, и тут вздрогнул – глухарка закричала за обгорелыми кустами, и Родион выпрыгнул из канавы, рванулся туда, на голос птицы. Гнездо. Ёлки-моталки, неужто бывает такая подлая подлость?! Гнездо было разорено, растоптано – и не смотреть бы на него совсем. Тут Родион увидел Евксентьевского меж камней, его мерзейшую рожу, неспокойные глаза и палку в руке. Глухарка слетела с края обрыва и клекотала где-то внизу.

– Вы это зачем?! – Родион не помнил себя. – Ты это что, фашист?!