Книга Счастливчики - Хулио Кортасар

— Этого… — Он чуть не сказал «Боба», но не сказал. — Одного из этих типов.

— Которого, того, что помоложе? — спросил Рауль, прекрасно зная, кого именно.

— Да, его.

К ним подплыл Лусио, обдал их брызгами. Рауль сделал знак, которого Фелипе не понял, лег на спину и поплыл в другой конец бассейна, где резвились Атилио с Нелли. Сказал какую-то любезность Нелли, которая смотрела на него с робким восхищением, и вместе с Мохнатым принялся обучать ее держаться на спине. Фелипе немного посмотрел на них, что-то вяло ответил Лусио и наконец вскарабкался на край бассейна и сел рядом с Паулой, та сидела с закрытыми глазами, обернувшись к солнцу.

— Угадайте, кто я.

— По голосу — симпатичный молодой человек, — сказала Паула. — Надеюсь, что вас зовут не Алехандро, потому что солнце великолепно.

— Алехандро? — сказал учащийся Трехо, у которого нули по истории Древней Греции сияли в нескольких четвертях.

— Да, Алехандро, Искандер, или Александр, если угодно. Привет, Фелипе. Ну конечно же, вы — отец Александра. Рауль, иди сюда скорее и послушай, это замечательно! Не хватает только, чтобы официант принес нам македонский салат.

Фелипе пропустил мимо ушей невразумительный пассаж и занялся полезным делом — достал из кармашка плавок нейлоновую расческу и взбил кок, как положено. А потом вытянулся, подставив тело ласковым лучам солнца, пока еще не слишком сильного.

— Прошло похмелье? — спросила Паула, снова закрывая глаза.

— Какое похмелье? — испугался Фелипе. — Я перегрелся на солнце. А все думают, что я литр виски вылакал. Знаете, один раз с ребятами, когда праздновали окончание школьного года… — На свет божий была извлечена история о том, как несколько молодых людей свалились под стол в ресторане «Электра», а сам Фелипе возвратился домой в три часа утра свежий как огурчик, несмотря на два «чинзано» с «биттером», вино и еще какой-то сладкий ликер, он не помнил его названия.

— Какой выносливый! — сказала Паула. — Что же на этот раз так скис?

— Да это не от выпивки, говорю вам, просто я днем перегрелся на солнце. Вы тоже порядком подгорели, — добавил он, ища выхода. — Но вам идет, у вас плечи красивые.

— Правда?

— Правда изумительные. Вам, наверное, много раз это говорили.

«Бедняга, — думала Паула, не открывая глаз. — Бедняга». И относилось это не к Фелипе. Она думала о цене, которую кое-кому придется заплатить за мечту, и будет снова смерть в Венеции, и жизнь после смерти, a sadder but not a wiser man[77]… Подумать только, даже у ребенка, у Хорхе, есть что сказать, куча забавных и даже тонких наблюдений. А у этого — один кок и непомерная кичливость… «Они — как прекрасные изваяния, и беда в том, что они и есть изваяния, истуканы — и снаружи, и внутри». Она догадывалась, что творится сейчас с Лопесом, одиноким, сердитым. Пора заключать мир с Ямайкой Джоном, бедняга, наверняка убежден, что Фелипе говорит ей что-нибудь эдакое, а она млеет от галантных (вернее — галантерейных) слов юнца Трехо. «А что было бы, доведи я его до постели? Красный как рак, не знал бы, как себя вести, что делать… Нет, что делать, он наверняка знал бы, а вот как себя вести до и после, то есть самое важное… Бедняжка, пришлось бы его всему обучать… как интересно, мальчика из „Le Ble en Herbe“ тоже звали Фелипе… Нет, нет, хватит. Надо рассказать Ямайке Джону о себе все, как только у него пройдет желание свернуть мне шею…»

Ямайка Джон рассматривал волоски на своих щиколотках. Он мог бы, даже не стараясь говорить громко, со своего места беседовать с Паулой теперь, когда семейство Пресутти вышло из воды и наступила тишина, которую прерывал лишь далекий смех Хорхе. Но он попросил сигарету у Медрано и закурил, уставясь на воду, где облако безуспешно силилось не потерять формы груши вильямс. Ему вспомнился сон, который привиделся под утро и, видимо, повлиял на его настроение. Иногда ему снились подобные вещи; на этот раз во сне он видел друга, которого назначили министром, а он присутствовал на церемонии присяги. Все было хорошо, и друг был замечательным парнем, а он все равно отчего-то чувствовал себя несчастливым, мол, любой может стать министром, а он — нет. В другие разы ему снилась свадьба того же самого друга, женившегося на богатой, так что были и яхты, и Восточный экспресс, и самолеты; и каждый раз он просыпался с тягостным чувством, пока душ не ставил все на свои места. «У меня же нет комплекса неполноценности, — подумал он. — А во сне я всегда несчастливец». Он пытался честно допросить себя: разве он не доволен жизнью или его не удовлетворяет работа, не нравится дом (который в действительности не был его домом, но жить постояльцем у сестры — более чем удовлетворительное решение проблемы), его подруги, имевшиеся в данный момент или в данном семестре? Беда в том, что нам вбили в голову, будто правда — в снах, а все, возможно, как раз наоборот, и я порчу себе кровь из-за глупостей. Под таким солнцем, да в таком плавании — надо быть идиотом, чтобы так терзаться.

Оставшись в воде один, Рауль посмотрел на Паулу и Фелипе. Значит, трубка потрясающая, а табак… Однако он солгал ему насчет путешествия в Аид. Но эта ложь не страшная, скорее, Фелипе почтил его этой ложью. Другому он бы запросто сказал правду, какое тому дело. А ему он солгал, потому что, не отдавая себе отчета, чувствовал сближавшую их силу (которая становилась тем мощнее, чем больше отбрасывало их назад, точно стрела в туго натянутом луке), он солгал ему и, сам того не ведая, этой ложью воздал ему честь.

Фелипе поднялся и с наслаждением втянул в себя воздух; его торс и голова четко рисовались на фоне ярко-синего неба. Рауль прислонился к брезентовой стенке и отдался сладостной муке, он уже не видел ни Паулы, ни Лопеса, он только слышал, как громко, где-то внутри него, гулко, точно в пещере, на крик кричали его мысли, рождавшиеся в словах Кришнадасы[78], странное воспоминание, возникшее в бассейне, совсем из другого времени и о другом теле, но возникло так, будто слова по праву принадлежали ему, и они принадлежали, все слова любви были его словами, — и слова Кришнадасы, и слова автора буколик, и человека, привязанного к ложу из цветов в самой долгой и сладостной пытке. «Долгожданная любовь моя, у меня одно лишь желание, — услышал он поющий голос. — Быть колокольчиками на твоих ногах, чтобы повсюду следовать за тобой и всегда быть с тобою… И если я не привяжу себя к твоим ногам, то зачем петь песнь любви? Ты — свет моих очей, я вижу тебя повсюду. И когда созерцаю твою красоту, я способен любить мир». Кришнадаса говорит: «Смотри, смотри». И небо вокруг изваяния казалось черным.

XXXIV

— Бедняга, — говорила донья Росита. — Поглядите на него, вечно он один-одинешенек, чисто святой. Безобразие, я все время твержу мужу, что правительство должно принять меры. Это несправедливо: если ты шофер, так целый день должен сидеть в углу один, как сыч.