Книга Тень скорби - Джуд Морган

— Жаль, что мы не застали Энн, — вздыхает Марта, — похоже, она очень быстро решилась на новую должность.

— В характере Энн есть щедрая доля решимости, — вставляет Эмили, — только она не кричит об этом.

Уильям Уэйтман, как и раньше, разговорчив, музыкален и готов до бесконечности развлекать — по большей части в пасторате, ибо карточные игры здесь не поощряются. Однако со времен скучной муслиновой юности тетушки Брэнуэлл остались нарды, а также шахматная доска, за которой любит восседать Мэри, привлекая к игре всех, кто проходит мимо.

— Это чистая встреча умов, а может, борьба умов, что даже лучше, — говорит она мистеру Уэйтману, предлагая сыграть очередную партию. — Все, что за пределами разума, материальное и побочное, физическое и эмоциональное, неуместно: когда вы играете в шахматы, этого не существует.

— Интересно, интересно, — отзывается мистер Уэйтман. — В таком случае материальный стук по столу, который прозвучал, когда я забрал вашу королеву, вероятно, был иллюзией.

— Потеря королевы, — с сердитым взглядом и полуулыбкой произносит Мэри, — не та потеря, которую следует переносить безропотно. Вот вам еще одна прелесть шахмат. Королева, единственная фигура, принадлежность которой к женскому полу четко определена, самая сильная фигура на доске. Слоны и кони мужского рода; ладьи и пешки нельзя отнести ни к тому, ни к другому. Важной парой являются королева, без которой все потеряно, и король, который ничего не может делать. Он только бродит из стороны в сторону, неспособный на решительный ход, и лишь требует, чтобы его все время защищали и спасали. Разве не кроется здесь интереснейшая аналогия с жизнью?

— Однако короля так приятно поднимать, он так увесист, — говорит мистер Уэйтман. — Это должно что-то значить.

— Так какую именно связь с жизнью вы видите в этом шахматном примере, мисс Тейлор? — спрашивает Брэнуэлл, который внимательно наблюдает за игрой. — Вы хотите сказать, что женщины обладают большей властью, чем мужчины, или что им следовало бы ею обладать? Вы с радостью констатируете, что мужчины ни на что не годные увальни, или сожалеете об этом?

— Это столь часто оказывается правдой, что об этом следует сожалеть, — отвечает Мэри; и хотя Брэнуэлл не сидит сейчас напротив нее за доской, они обмениваются недобрыми беглыми взглядами, как игроки перед началом партии.

— Однако расскажите об этом деле с мужчинами… — не забыв о начатой игре, на следующий день, когда вся компания отправилась на прогулку по вересковым пустошам, просит Брэнуэлл и, вздернув плечи, требовательно смотрит на Мэри.

— Мне нет дела до мужчин, — отрезает та. — Хотя они, конечно, полагают иначе.

— Теперь я вижу, что смутил вас, — радостно заявляет Брэнуэлл, — иначе вы бы не прятались за бездумным каламбуром.

— Я думаю, — говорит Мэри, с трудом взбираясь за Брэнуэллом на крутой склон, — что стоит только возникнуть вопросу о роли женщины в мире, как мужчины тут же воображают, будто их критикуют. Брэнуэлл, подождите.

— Могу я предложить вам руку? Или это будет расценено как снисхождение к женской хрупкости?

— Это зависит от некоторых обстоятельств. Сделали бы вы то же самое для друга-мужчины?

— Безусловно.

— Тогда ладно. — Мэри хватает Брэнуэлла за руку и, сделав широкий шаг, становится вровень с ним. Они почти одного роста. Что-то похожее в их губах: косой изгиб вопроса.

— Но когда вы говорите «мужчины», следует ли из этого, что вы имеете в виду всех мужчин? По всему миру, любых, во все времена?

— Если хотите. Любое общее положение по природе своей связано с неточностями.

— Значит, достаточно быть мужчиной, чтобы обладать теми качествами, о которых вы говорите? Другими словами, мы такими рождаемся и ничего не можем с этим поделать? Опасная доктрина, мисс Тейлор. Давайте оставим в стороне богословские доводы о том, что такими нас сотворил Господь, и обратимся к приличиям. Презирали бы вы людей за то, какими они родились — с уродством, скажем, или хромотой, или слабостью организма? Разве это не все равно что потешаться над больным?

— Не исключено. Однако уверена, вам знакомы люди со слабостью организма, которые выставляют это напоказ, играют на этом, оправдывают все свои поступки, а не просто живут с этим. Полагаю, такой случай ближе к общей позиции большинства мужчин.

— Вам не приходило в голову, что статус мужчины может быть тяжелым бременем?

— Ах, боже мой, да о каком бремени идет речь? Бремя свободно выбирать свой путь в жизни, обладать независимостью, властью и ответственностью…

— Да. — Брэнуэлл останавливается и вперяет в Мэри взгляд. Пронзительный ветер превращает пряди его волос в рыжих змей; его бледность почти драматична. — Я считал вас женщиной, обладающей воображением. Разве вы не способны вообразить, каким бременем это может быть? — Он берет Мэри за руку и показывает на колышущиеся коричневые волны верещатника под ними. — Представьте, что кто-то выводит вас на вершину холма, показывает мир, раскинувшийся у ног, и говорит: «Это твое, от начала и до конца, насколько хватает глаз, — и теперь вступай во владения. А тот уютный уголок за твоей спиной? Нет, ты должна его оставить».

— Что ж… — Мэри колеблется, наблюдая за лицом Брэнуэлла, — я бы не отказалась от шанса хотя бы попробовать нести это бремя. Но постойте… я могу это представить, да, Брэнуэлл, подождите меня…

— Боже правый, теперь они весь день будут ссориться, — жалуется Марта.

— Ссориться? — отзывается Эмили. Она качает головой, на ее лице — стоическое уныние. — Нет, нет. Боюсь, Мэри влюбляется в Брэнуэлла.

Марта ловит ртом воздух и хлопает ресницами; Шарлотте удается этого избежать.

Эмили выламывает перо орляка и смотрит на Брэнуэлла и Мэри сквозь елочку вайи[58].

— Жаль, что у меня нет папиного револьвера, — заявляет она.

— Эмили! Что ты такое говоришь! — вскрикивает Марта.

— И кого из них ты бы застрелила? — интересуется Шарлотта.

— О, пожалуй, никого. — Эмили вздыхает, но прицеливается вайей, точно револьвером, и добавляет: — Просто это нужно — бах! — как-то прекратить.

Уильям Уэйтман, видимо, тоже что-то замечает, Этим вечером он уступает Брэнуэллу место за шахматной доской.

— Теперь, по крайней мере, вы можете быть уверены, Брэнуэлл, — с улыбкой произносит Мэри, — что, когда я буду ставить мат вашему королю, мне будет немного жаль его.

Позже, за фортепьяно, Мэри пропускает мимо ушей призывы мистера Уэйтмана к чему-нибудь веселому и снова исполняет «О нет, ее мы никогда не называем», любимую песню Брэнуэлла.

— Видите, я тоже могу послать валентинку, — тихо добавляет Мэри, поднимаясь из-за фортепьяно. Но сидящая неподалеку Шарлотта слышит это, как наверняка слышит и Брэнуэлл, который переворачивал страницы нот и который — поразительно! — выглядит так, словно кто-то только что плюнул ему в лицо.