Книга Долгая дорога домой. Воспоминания крымского татарина об участии в Великой Отечественной войне. 1941-1944 - Нури Халилов

Они были очень разные. Немногословный, похожий на колобка Филипп Степанович и косая сажень в плечах, высоченный, обладающий тонким юмором Алексей Пантелеевич.

Сначала, наверное по старшинству, заговорил Филипп Степанович Соловей. Оказалось, что еще до войны он был командиром погранзаставы, сам создавал отряд и, с небольшим перерывом в Сочи, прошел с ним всю партизанскую эпопею.

Не помню, в какой связи он стал рассказывать о голоде. О том страшном голоде, который пережили партизаны. Сначала люди худели, превращаясь буквально в скелеты, а потом начинали пухнуть.

То, что партизаны, оказывается, голодали, для нас было откровением. Ничего подобного в книгах в ту пору не писали. Сорок лет спустя, уже работая над докторской диссертацией по партизанскому движению в Крыму, я обнаружил следующую запись в отчете главного партизанского врача П. В. Михайленко: «Ф. С. Соловей – состояние тяжелое. Отеки обеих конечностей. Первоначально решили, что у него спонтанная гангрена – кожа обеих конечностей была багрово-синего цвета». Вот в таком состоянии он был эвакуирован самолетом в Сочи в октябре 1942 года.

Алексей Калашников пришел в партизаны много позже. В Севастополе он попал в плен. Пригнали их в «Картофельный городок». Никто из ребят, включая меня, первоначально не понял, что речь идет о концентрационном лагере в Симферополе, а узнав, удивились, так как и Толя Иванов, и Шурик Алдушин работали водителями именно на 9-м маршруте, остановка которого была прямо напротив «Картофельного городка». Но вернемся к рассказу Алексея Пантелеевича:

«Нас – несколько сот пленных солдат и матросов построили во дворе. Появился офицер: «Кто работал забойщиками скота, поднимите руки».

Мой друг Саша Балацкий толкнул меня под бок и поднял руку. То же самое сделал и я. Нас посадили в машину и куда-то повезли. Когда вышли из темной будки, то оказалось, что находимся на мясокомбинате. Рабочие с интересом и состраданием смотрели на нас – двух моряков. Увидев, что офицер куда-то ушел, Саша попросил пожилого рабочего рассказать, как надо забивать быков.

Когда появился уже знакомый офицер, а с ним кто-то из местных чиновников, то теоретически мы уже кое-что знали.

– Расскажи, как будешь забивать быка! – приказал местный.

Алексей слово в слово повторил то, что услышал только что. Начальство осталось довольным, и их оставили на мясокомбинате.

С каждым днем чувствовалось, как возвращаются силы. За кусок мяса я выменял у кого-то гитару».

При этих словах слушающие его ребята почему-то засмеялись.

«С нами подружился мастер Литвиненко, который, как оказалось, был связан с подпольем. Под его руководством мы потихоньку стали заниматься «мелкими пакостями» – портить оборудование, гноить или «пускать налево» готовую продукцию.

Об этом что-то стало известно руководству, и нас арестовали. Содержали не в городской тюрьме или гестапо, а там же, на мясокомбинате. Через знакомого Балацкому передали вазелин. Утром перед первым допросом велел мне сделать одну нехитрую процедуру.

Когда в камеру пришел офицер, Саша снял штаны и, сокрушаясь, показал, как «гной» (вазелин) лезет наружу из самого интимного органа. Офицер в панике бросился вон. Я тоже стал снимать штаны, чтобы показать, что я тоже больной, но куда там – офицера и след простыл. С этой минуты охрана боялась нас хуже чумных. На следующий день мы разобрали стенку в туалете и убежали в лес».

Когда мы возвращались вдоль Бурульчи в Межгорье, Алексей Пантелеевич показал нам место, где похоронен Саша Балацкий. Увы, тогда я не придал этому никакого значения, а сейчас помню лишь приблизительно.

Наутро, уже всем нашим поисковым отрядом, мы вновь сходили к памятнику. В найденной от зенитного пулемета гильзе оставили записку с нашими именами. Саму гильзу, как казалось, надежно спрятали среди камней памятника. Каково же было мое удивление, когда через год в гильзе лежал десяток чужих записок. Оказалось, что вдоль Бурульчи постоянно проходили туристы, а с установкой памятника инструкторы включили его в свой маршрут.

Во втором походе к нам присоединились Олег Рябков с супругой, который стал нашим кинооператором; Володя Гудошник, Виталий Шейко, Гена Приходько…

После похода меня долго не покидало чувство неудовлетворенности. Со слов Филиппа Степановича я понял, что могила была братская, а памятник мы поставили одному Андрею Власовичу Подскребову!

Надо было устанавливать имена остальных. Когда дома я все это рассказал жене, она только всплеснула руками. Опять за старое! Казалось бы, наконец нашел могилу Подскребова, так угомонись, поставь точку и займись наконец семьей, огородом, аспирантурой, в конце концов! Моя супруга, как всегда, была абсолютно права! Но я уже заболел Васильковской балкой. Вновь ходил по квартирам бывших партизан, но уже всего Северного соединения и каждому задавал один и тот же вопрос: «Вы можете рассказать что-нибудь о Васильковской балке?»

Встреч были десятки. Наиболее запомнились две. На улице Пушкинской, в кабинете управляющего мясомолтреста, так, по-моему, называлась эта контора, сидел в недавнем прошлом не то секретарь горкома партии, не то предисполкома, а в 1943 году краснофлотец и партизан Федор Мазурец.

Узнав о цели моего визита, он вновь, как-то по-иному взглянул на меня и повернулся к окну, видимо что-то вспоминая. Я не повторю дословно, что говорил Мазурец, но смысл заключался в том, что такого, что творилось в те дни начала 44-го года, он не видел никогда. Отрядов как таковых не было. Спасались каждый, как мог. Узнав, что Филипп Степанович был с нами в походе, он тепло о нем отозвался, назвал «рабочей лошадкой», на которой все пахали, и сказал, что бригада Соловья в те дни приняла на себя главный удар.

Другая, не менее поразившая меня встреча была с бывшим командиром 17-го отряда Октябрем Козиным. Он уже был тяжело болен. Разговаривая со мной, вспоминая, может быть, о главных днях своей жизни, он как будто вдохнул свежего воздуха. Что мне запомнилось больше всего и поразило – это его наказ не доверять рассказам людей, которые пришли в лес в конце сорок третьего года. Уже потом из мемуаров знаменитого партизана Алексея Федорова я узнал, что, оказывается, существует даже специальный термин «партизан сорок третьего года». Это о тех, кто стал партизаном буквально накануне прихода советских войск.

Ни тогда, ни сейчас я не ставлю под сомнение ни патриотизм, ни вклад в победу людей, которые стали партизанами именно накануне освобождения. Но в чем, безусловно, был прав О. А. Козин, верить на слово – нельзя! Встретившись с десятками людей, сопоставляя услышанное, я с горечью убеждался: в лучшем случае лукавят!

От встречи к встрече, от судьбы к судьбе моя записная книжка пополнялась новыми именами похороненных в Васильковской балке. Если кто-либо из бывших партизан называл имя, то это был либо его родственник, либо самый близкий друг. Имена остальных, как правило, забывались. Совершенно неожиданно узнал, что в могиле находятся и два словака. Проверил по партархиву, вновь перечитал книгу Николая Дмитриевича Лугового «Побратимы» – везде они числятся пропавшими без вести, хотя двое из мной опрошенных уверяли, что видели их в госпитале среди раненых. Наконец узнал их имена: Венделин Новак и Франтишек Шмидт.