Книга Стрела бога - Чинуа Ачебе

— Нет, Умуаро — это вы, — ответил Эзеулу.

— Да, Умуаро — это мы. Поэтому выслушай, что я тебе скажу. Умуаро просит тебя сегодня же пойти и съесть оставшиеся клубни и назвать день начала уборки урожая. Ты хорошо меня слышишь? Я говорю, пойди и съешь те клубни сегодня же, а не завтра, и, если Улу скажет, что мы совершили грех, пусть ответственность за него ляжет на наши головы. Мы вдесятером берем весь грех на себя. Ты не будешь за это в ответе, потому что послали тебя мы. Если человек посылает ребенка поймать землеройку, он обязан также приготовить для него воду, чтобы смыть с его руки дурной запах. Мы приготовим для тебя воду. Умуаро, хорошо ли я говорил?

— Ты сказал все, что следовало. Наказание понесем мы.

— Предводители Умуаро, не подумайте, что я с пренебрежением отнесся к вашим словам, ибо это не так. Но вы не можете сказать: «Сделай то, чего не делается, а вину мы возьмем на себя». Я верховный жрец Улу, и то, что я вам сказал, его воля, не моя. Не забывайте, что у меня тоже посажен на полях ямс и что мои дети, мои родичи и мои друзья — вы в том числе — все сажали ямс. Я не мог бы пожелать разорения всем этим людям. Я не мог бы пожелать беды и последнему человеку в Умуаро. Но здесь я не волен. Иной раз мы бываем хлыстом в руках богов.

— Сказал тебе Улу, на что он гневается? Неужели его гнев нельзя смягчить какой-нибудь жертвой?

— Я не стану ничего скрывать от вас. Улу действительно сказал, что две новые луны пришли и ушли и некому было разломить для него орех кола, а Умуаро безмолвствовало.

— Что же он ожидал от нас услышать? — не без запальчивости спросил Офока.

— Я не знаю, Офока, что он ожидал от вас услышать. Ннаньелуго задал мне вопрос, и я ответил.

— Но если Улу…

— Не будем спорить об этом, Офока. Мы спросили у Эзеулу, на что Улу гневается, и он сказал нам. Теперь наша забота — умилостивить его. Давайте попросим Эзеулу пойти к Улу и сказать ему, что мы узнали причину его гнева и готовы загладить свою вину. На каждый проступок есть своя искупительная жертва, от нескольких каури до коровы или человека. Подождем, что он нам ответит.

— Если вы просите меня снова пойти к Улу, я сделаю это. Но я должен предупредить вас, что бог, который хочет, чтобы ему принесли в жертву цыпленка, может потребовать целую козу, если его спрашивают во второй раз.

— Не сочти, что я злоупотребляю расспросами, — снова подал голос Офока, — но мне хотелось бы знать, с кем, Эзеулу, ты сам? По-моему, ты только что сказал, что ты стал хлыстом, которым Улу бичует Умуаро…

— Послушай-ка меня, Офока, давай не будем заводить спор об этом, — промолвил Эзеквесили. — Все, с чем мы пришли сегодня, высказано до конца. И теперь наш долг — ждать, что передаст нам Улу устами Эзеулу. Мы посадили наш ямс на поле, принадлежащем богу.

Остальные гости согласились с этим, и Ннаньелуго искусно перевел разговор на вопрос о переменах. Он вспомнил многочисленные примеры из прошлого в доказательство того, что, когда обычаи становились народу в тягость, их изменяли. Все гости пространно рассуждали об этих обычаях, которые либо упразднялись, только появившись, либо оказывались мертворожденными. Ннаньелуго напомнил собеседникам, что даже обычай приобретения титулов подвергся изменению. Давным-давно в Умуаро имелся пятый титул — царя. Но условия его приобретения были столь строгими — человек, желающий назваться царем, должен был, в частности, сначала уплатить долги каждого мужчины и каждой женщины в Умуаро, — что за все времена никто так и не получил царского титула. В продолжение всего этого разговора Эзеулу не проронил ни слова.

Выполняя обещание, данное предводителям Умуаро, Эзеулу отправился наутро в святилище Улу. Он вошел в пустую переднюю комнату и окинул ее отсутствующим взглядом. Затем он прислонился спиной к двери, ведущей во внутреннее помещение, куда не осмеливались заходить даже его помощники. Под тяжестью его тела дверь подалась, и он, пятясь задом, вошел внутрь. Касаясь левой рукой стены, чтобы двигаться в верном направлении, он дошел до дальнего угла комнаты и сделал несколько шагов вправо. Теперь он оказался прямо перед земляным холмиком, олицетворявшим Улу. Сверху, со стропил, взирали на этот холмик и на своего потомка и преемника черепа всех прежних верховных жрецов. Здесь всегда, даже в самые жаркие дни, стояла сырая, промозглая прохлада. Объяснялось это как постоянной густой тенью от окружавших святилище гигантских деревьев, чьи сросшиеся кроны не пропускали солнечных лучей, так и тем, что под земляным холмом протекала большая, холодная подземная река. Холодок ощущался уже при приближении к святилищу, а с вершин этих древних деревьев круглый год падали капли влаги.

В момент, когда Эзеулу возлагал перед Улу связку каури, зазвонил колокол единоверцев Одаче. На один краткий миг его мерный, однозвучный, печальный звон отвлек внимание Эзеулу, и он подивился тому, каким близким кажется здесь этот звук — гораздо более близким, чем когда слышишь его на усадьбе.

Сообщение Эзеулу о том, что его обращение к богу ничего не дало и что шесть деревень останутся запертыми в старом году еще на протяжении двух лун, посеяло в Умуаро такую тревогу, какой не бывало на памяти живущих.

Тем временем дожди начали ослабевать. Прошумел последний сильный ливень, возвестивший о рождении новой луны. Этот ливень принес перемену погоды: задул харматтан, и земля стала день ото дня затвердевать. Теперь выкопать из нее то, что осталось от урожая, было уже нелегким делом, и с каждым днем эта задача становилась все труднее.

Разногласия не были в Умуаро чем-то новым. Правители племени часто расходились во мнениях по тому или иному вопросу. Так, долгий, затяжной спор предшествовал окончательному упразднению обычая делать надрезы на лицах; немало всяких споров разной степени серьезности велось как до, так и после этого. Однако ни один из них не затрагивал самых основ жизни, вовлекая в распрю женщин и даже детей, как это случилось сейчас. Нынешний кризис не был отвлеченным спором, который, как его ни решить, все равно останется на поверхности жизни. На этот раз участниками спора стали даже дети в материнской утробе.

Вчера Нвафо вынужден был подраться со своим дружком Обиэлуе. Все началось с того, что они полезли проверять птичьи ловушки с липкой смолой, которые подвесили на вершинах двух деревьев ичеку. В ловушку Обиэлуе попала крохотная нза, а ловушка Нвафо оказалась пустой. Так случалось уже не в первый раз, и Обиэлуе начал хвастаться, какой он умелый птицелов. Раздосадованный Нвафо обозвал его Носом-из-которого-всегда-течет. Обиэлуе это прозвище не нравилось, потому что под носом у него и впрямь было постоянно мокро, а кожа у ноздрей воспалялась и покрывалась болячками. Он в свою очередь обозвал Нвафо Носом-как-муравьиная-куча, но это прозвище не было таким метким, и его трудно было превратить в песню-дразнилку. Тогда он вставил имя Эзеулу в песенку, которую детвора всегда распевала при виде барана Удо — одного из тех свирепых животных, которые принадлежали святилищу Удо и могли свободно бродить всюду, где им заблагорассудится. Дети любили дразнить их издали, распевая озорную песенку и хлопая в такт в ладоши. Слово «баран» в песенке Обиэлуе заменил на Эзеулу. Нвафо не вынес обиды и ударил своего друга по зубам, разбив ему в кровь губы.