Книга Возвращение - Бернхард Шлинк

Памела была права. Я это знал, но не хотел уступать. Я не хотел извиняться за то, в чем не был виноват. Когда мы тянули жребий, я вспомнил, как наша соседка пожаловалась на меня матери, что я будто бы обозвал ее «зассыхой», и мама заставила меня извиниться перед соседкой. Я был маленький, я еще никогда не произносил такого ругательного слова и даже не слышал его прежде ни разу. После того как я извинился, у меня было очень гадко на душе оттого, что я не мог этого понять. Только повзрослев, я понял, что принес в жертву свое достоинство, чтобы не ссориться с матерью, что все ритуалы, связанные с самокритикой, с их фальшивыми обвинениями и фальшивыми извинениями, направлены на эту цель и что такая жертва убивает самоуважение. Нет, я не предам себя. Я не стану извиняться. Пусть Кэтрин попытается, а если не получится, то посмотрим.

Они вернулись с подстреленной косулей. Кэтрин заставили освежевать и разделать тушу, коли она врач, а я вызвался ей помогать, потому что чувствовал себя перед ней виноватым. Не знаю, чем были заняты другие: то ли носили дрова для камина в салоне, то ли разводили огонь, то ли ставили пиво в холодильник, то ли устанавливали радиоприемник и громкоговорители, из которых по отелю разнеслись громкие звуки модной песенки. Вероятно, Стив Уолтон и парни за те три часа, в течение которых я с Кэтрин разделывал тушу, смогли поговорить с каждым с глазу на глаз, вероятно, и с Кэтрин тоже, потому что я несколько раз оставлял ее в кухне одну, а эти четверо приходили посмотреть на ее поварское искусство. За едой они не сразу заговорили о том, что им удалось выведать у наших. В начале трапезы Кэтрин принесла извинения, и мы подумали, что извинение принято; Кэтрин говорила о том, что мы и они не поняли друг друга и что это непонимание привело к конфликту, говорила о разных темпераментах и о разных стилях поведения, сожалела, что мы обидели тех, кто помог нам в беде, и выразила надежду, что еда примирит нас и что мясо всем пришлось по вкусу.

Однако через какое-то время сын сказал Стиву Уолтону:

— Она хотела сказать, что мы не так говорим, что у нас не тот уровень? Она что, держит нас за тупых крестьян, за деревенских идиотов?

— Я не знаю, хотела ли она это сказать, но я знаю, что она принимает нас за идиотов, перед которыми можно извиниться за всякую мелочовку и не упомянуть о серьезных вещах. Не худо бы было извиниться и за то, — он повысил голос, — что вы собрались устраивать ловушки, проделывать дыры в полу, отравлять еду. И на сей раз извиняться будет не девушка, а парень. Ясно вам? Эй, ты, — он показал на меня, — ясно тебе?

Я кивнул, но, поскольку этого оказалось недостаточно, я произнес «да», и когда, закончив еду, те четверо остались в салоне, а мы собрались в библиотеке, я сказал «да», согласившись следующим утром принести наши извинения. Я хотел, чтобы мы еще раз тянули жребий, я приготовился, как и в первый раз, сжульничать при жеребьевке. Однако остальные не захотели и слышать о жребии. Не хотели они говорить и ни о чем другом. Кто рассказал этой четверке о предложениях Памелы, кому можно доверять?

Джейн сказала, обращаясь к Мэг:

— Знаешь, я буду с тобой откровенной. Я тебе не доверяю. У меня нет доказательств, но чувство подсказывает мне…

Мэг печально покачала головой.

Когда в девять часов вечера выключился свет, появился один из племянников и показал жестом на Памелу:

— Эй, ты, маленькая дрянь, вставай и иди со мной.

Он выглядел подвыпившим. Памела огляделась вокруг. Кэтрин, Джейн, Рональд, Джонатан и я обступили ее. Сын Стива и второй племянник появились на пороге, словно дожидались этого. У Стива на ремне через плечо висела расстегнутая кобура с пистолетом. Памела перевела взгляд на нас, потом на них, встала и пошла вслед за ними. Мы затаились в ожидании, услышали смех, какой-то разговор, громкий голос Стива Уолтона и тихий голос Памелы. Мы не слышали, о чем говорят в салоне, а подслушивать под дверью никто не решился. Некоторое время за дверью было тихо, потом мы услышали громкий крик, потом еще один. Джейн бросилась к двери, попыталась открыть ее, но дверь не поддалась, и Джейн стала колотить в нее кулаками. Дверь открыла Памела, она была бледная, на щеках красные пятна, глаза испуганные.

— Все хорошо, Джейн, все хорошо.

16

Почему я прозрел только в момент своего поражения? Потому что после поражения нечего терять и нечего выигрывать? Потому что поражение вместе с иллюзиями, которые ты питаешь относительно своей личности, разрушает и ложное представление о других? Потому что вопрос, который ты задаешь себе после поражения, — как это могло случиться? — заставляет более конкретно и пристально взглянуть на все остальное?

Когда вечером я вернулся в номер, Джейн как раз забирала свои одеяла и простыню. Она бросила обвинение Мэг, но и моя близость была ей теперь невыносима. Я сидел на постели и понимал, что со мной дело обстоит таким же образом: все были мне невыносимы, их лица, то, что они говорили, как они двигались, их страх. То, что нам пришлось пережить, не сблизило нас, а отдалило. Ночью одному, без Джейн и ее одеял, будет слишком холодно. Мне следовало бы взять свои вещи, пойти в библиотеку и устроиться на ночлег возле печки. Но одно то, что мне придется слышать дыхание других людей и дышать их испарениями, было для меня непереносимо, и я улегся в своей комнате. Часа в четыре я проснулся, и холод, который сковал меня, был невыносимее, чем дыхание и испарения других людей. Я отправился в библиотеку и лег там на полу. В восемь часов они пришли за нами и отвели нас в холл; последней из салона пришла Памела, встала рядом с нами, не поднимая глаз.

— Ну, что вы нам хотите сказать?

Я выступил вперед, и они начали игру. С чем я пришел? С извинениями? За группу? А за себя нет? Не лучше было бы, если бы я начал с себя?

В конце концов я извинился. Я отправился в свой номер, натянул на себя все свои одежки, пошел в библиотеку, взял одеяло, накинул его на плечи и вышел из здания. Снега по-прежнему было еще очень много, и дорога была вся засыпана, но мне было все равно; я хотел только одного — прочь из гостиницы, подальше от всех. Я шагал, утопая в снегу, по берегу озера, пока не добрался до противоположного берега и не увидел нашу гостиницу, расположенную на той стороне широкой белой равнины, на склоне горы.

Чем занималась здесь коммуна? Здесь повсюду леса, куда ни посмотри. Здесь люди не могут выращивать овощи даже для собственных нужд. Что они могли производить? Откуда они брали сырье и куда сбывали продукцию?

Концы с концами не сходились. Эта коммуна не могла быть экспериментом по достижению новой, иной, лучшей совместной жизни, к чему обычно стремятся коммуны. Она была экспериментом де Баура над людьми, которые ему доверились. Таким же экспериментом, как и тот, который в течение этой недели проводили над нами, во время которого все угрозы, опасности и трудности были такими же ненастоящими, как и обещание лучшей жизни в коммуне.

Как поведут себя студенты, будущие политики, судьи, предприниматели и другие ответственные люди в экстремальных условиях, будут ли они солидарны или эгоистичны? Станут ли они придерживаться своих принципов или будут готовы пойти на сделку с теми, кто ставит над ними эксперимент? Что нужно для того, чтобы они предали друг друга, чтобы они стали друг с другом враждовать? При каком воздействии холода, голода, принуждения, страха с них слетает лоск цивилизации?